Терминатор

 По американской привычке я расположился на заднем кожаном сидении, но дядя Петя (так предписал называть себя шофер) велел мне не стесняться и чуть ли не силком перетащил на переднее. Нужно отдать должное дяде Пете: шофером он был хорошим, вел машину быстро, уверенно и аккуратно, находя время критически отзываться о манере вождения других участников движения. Особую неприязнь у него отчего-то вызывали женщины за рулем. Послушать его, так выходило, что все дамы заработали на свои машины исключительно торгуя своей любовью, причем предпочтение отдавали формам любви, осуждаемым в пуританской Америке. По счастью, абсолютное незнание русского языка избавляло меня от необходимости поддерживать эту увлекательную беседу.

 Я смотрел в окно и прокручивал в голове последнюю беседу с Петровым. Я не слишком разбираюсь в шоу-бизнесе, но история взаимоотношений между Беливуком и «Фондом развития российской кинематографии», представлявшим Петрова, казалась мне не слишком правдоподобной. Представители «Фонда», покоренные талантом хулиганствующего сценариста, сделали ему предложение, от которого мало кто смог бы отказаться. Беливку надлежало приехать в Россию, познакомиться актерами и музыкантами – предполагаемыми участниками съемок, и на основании впечатления от этого знакомства написать, не покидая России, сценарий для сериала. Что интересно, ни сценарий, ни даже сюжет сериала не оговаривались – американец получал полную свободу действий. Что касается гонорара, то его размер многократно превосходил любую фантазию. Удивительно, что в договоре, подписанном обеими сторонами, размер и порядок оплаты не фигурировал вовсе – договор был всецело посвящен техническим вопросам, а его меркантильная сторона была подробно изложена в «неотъемлемом дополнении», которое Петров мне показал, но на руки не выдал.

Вскоре наша машина свернула на МКАД. По кольцевой мы проехали против часовой стрелки с полчаса и снова покинули Москву, продолжая быстро двигаться. Дядя Петя наконец успокоился и прекратил попытки завязать со мной разговор, а я получил возможность осмотреться. Слева и справа от нас были просторные поля грязноватого цвета, ближе к горизонту виднелись леса. Распогодилось. С неба начали пробиваться лучи неяркого солнца, но прелести пейзажу это не прибавляло. Время от времени мы проезжали стоящие посреди поля вдали от шоссе уродливые краснокирпичные постройки – огромные двух-трехэтажные дома с узкими окнами-бойницами. Интересно, что несмотря на декадентские башенки и тот факт, что каждая из построек была отделена от остального мира высочайшей кирпичной  стеной, они ничуть не напоминал замки, скорее – какие-то огромные предметы мебели – комоды, что-ли.

Еще минут через двадцать выяснилось, что с краснокирпичными комодами, точнее с одним из самых грандиозных представителей этих сооружений, мне предстоит познакомиться весьма близко: наша машина съехала с шоссе на узкую, отлично заасфальтированную дорогу, и минут десять спустя мы уперлись в запертые ворота высокого, в три человеческих роста, забора из красного кирпича. Я ожидал, что дядя Петя посигналит или каким-либо другим способом известит о нашем прибытии, но вместо этого он заглушил двигатель, приоткрыл переднюю дверь со своей стороны, посмотрел на меня хитрым взглядом и объявил: «Теперь ждем». Я пожал плечами, вытащил из кармана сигареты и закурил. Шофер неодобрительно на меня посмотрел и показал жестом, чтобы я открыл дверь, что я тут же и выполнил, после чего я принялся изучать сигаретную пачку: на дядю Петю смотреть мне было неприятно, а по сторонам – неинтересно. Сигареты мне выдал Петров. На пачке красовалась американская акцизная марка: мой друг любит и умеет уделять внимание мелочам. Через короткое время ворота бесшумно открылись створками наружу; никого из хозяев по-прежнему видно не было. Я попытался поместить недокуренную сигарету в пепельницу под рулем, предварительно ее выдвинув, но водитель не позволил. Он довольно бесцеремонно забрал у меня сигарету и бросил ее на дорогу.

 – Скотина ты, братец, – сообщил я мысленно дяде Пете, захлопывая дверь и откидываясь на спинку сидения.

 Машина въехала во двор, который неприятно поразил меня своими огромными размерами. Неприятно – потому, что я почувствовал себя обманутым: по сути, мы очутились не во дворе, а на городской площади, причем не самой маленькой. На площади не было видно ни одного человека, однако неподалеку от нас стоял десяток легковых машин – больших и блестящих, по большей части черного цвета. Среди них размером и цветом выделялся каддилак кремовой расцветки. С расстояния не получалось определить, были ли они шикарными экипажами, каковыми казались, или родными сестрами колымаги, на которой мы приехали: лакированными громыхающими развалинами. Я вышел из машины и принялся осматриваться. Метрах в пятидесяти возвышался высокий трехэтажный особняк, а за ним несколько домиков поменьше. Ближайшее здание несомненно заслуживало самого пристального внимания. То, что я успел увидеть из-за забора, включая узкие окна, крышу, покрытую зеленой черепицей и две кошмарного вида башенки, увенчанные шпилями, давало лишь поверхностное представление об этом монструозном сооружении. Оказалось, что скрытый от сторонних взглядов мощным забором первый этаж здания, выкрашен в белый цвет и обрамлен колоннадой, с расстояния казавшейся мраморной. Широкие каменные лестницы, обильно по бокам украшенные статуями, демонстрировали знакомство архитектора с Петергофом и лучшими образцами провинциальных домов культуры советского времени. Перед парадным входом имелся фонтан, представлявший собой, на первый взгляд, слегка уменьшенную копию фонтана «Дружба народов» на ВДНХ. Фонтан не работал, что давало возможность оценить очень натуральную позолоту скульптур, ярко сияющую в тусклом свете осеннего солнышка. Изображения мужчин покоряли рельефной мускулатурой выше пояса. Ниже пояса на мужчинах были штаны, впрочем, тоже сияющие золотом. Скульптурные дамы были целомудренно задрапированы не то в сарафаны, не то в туники. Сквозь золотую драпировку угадывались мощные женские формы.

Я услышал впереди топот и бряцанье железа, поднял глаза на каменную лестницу и увидел пару дюжин человек в кольчугах, разнообразно вооруженных: большими и не очень саблями и мечами, а у некоторых в руках были копья или что-то подобное – длинные палки с неприятными остриями на концах. За моей спиной раздался тяжелый вздох. Я обернулся и глянул на дядю Петю. Он, поймав мой взгляд, сказал: «Ты, парень, не бойся, тут всё понарошку», – и снова тяжело вздохнул. Причина тяжелого вздоха вскоре прояснилась: оказалось, он был вызван не столько скукой от предстоящей имитации захвата пленных, сколько знакомством с дальнейшим сценарием. Копьеносцы окружили меня со всех сторон, направив неприятные острия в мою сторону (я, вжившись в образ, начал урезонивать их по-голливудовски: ничего личного, ребята, сохраняйте спокойствие. Произносил я всё это, разумеется, на английском, а руки с открытыми ладонями держал над головой). В это время меченосцы повалили дядю Петю на землю и начали довольно правдоподобно бить ногами. Дядя Петя держался молодцом – он не пытался защищаться, зато время от времени кричал, что русские не сдаются, а под конец красивым голосом запел песню про «Варяг». Затем нас с дядей Петей заковали в кандалы. К этому времени я уже почти уверился в том, что обижать меня не будут, поэтому к процессу заковывания отнесся с интересом. На руки и на ноги мне были надеты тяжелые стальные браслеты, соединенные друг с дружкой серьезной цепью, которой бы не постеснялся и матерый волкодав. Такая же цепь вскоре оказалась и на поясе. С защелкиванием замков у стражников возникли небольшие сложности. Стражник, занимающийся моими ногами, чем-то там щелкал и вполголоса матерился. Наконец нас повели по направлению к колоннаде, к входу в здание. Идущие впереди стражники тащили меня за цепь, а следующие за мной слегка подпихивали в спину тупыми сторонами копий, приговаривая при этом «американ швайн», из чего я понял, что наши тюремщики а) знают меня и б) не чужды как английскому, так и немецкому языкам. Вскоре нас ввели в огромный полутемный зал, освещенный трепещущим светом электрических свечей. Негромко играла органная музыка. По залу было рассеяно около сотни зрителей – людей обоих полов, одетых странно и разнообразно. В толпе я заметил четырех девиц в мини-юбках и открытых майках, не закрывающих соблазнительных животиков, а рядом с ними обнаружились несколько интересных мужчин в нарядах Зорро, тореадоров и еще каких-то красавцев. Вдали во мраке поблескивали латы средневековых рыцарей и, кажется, нагрудники античных гоплитов. Представление мне пока нравилось, но бỏльшее удовольствие я бы получил, будучи полностью уверенным, что это именно представление, а не следствие или преамбула какой-то трагической ошибки. К последней мысли меня склоняли участившиеся тычки копьями в спину – стражники, похоже, вошли в раж или, возможно, вжились в образ. Я подумал, что если режиссер этой постановки добивался впечатления чего-то не русского и довольно древнего, он вполне преуспел: российской современностью тут не пахло, но появилась мысль о костюмированном празднике в сумасшедшем доме. Подталкиваемые в спину, мы с дядей Петей вышли на середину зала. Посредине стоял помост с двумя виселицами. Точнее, виселица была всего лишь одна – впечатляющее П-образное сооружение, но определено рассчитанное на обслуживание двух персон: с перекладины свисало две толстых веревки с петлями. Нас подняли на помост и надели каждому на шею свою веревку. Моя нехорошо пахла и неприятно колола в районе воротника. Орган смолк, и где-то вдали грозно зазвучала барабанная дробь. Ко мне двинулся священник в коричневой рясе и с кровожадным выражением на лице, судя по свежевыбритой тонзуре, католический. И тут погас свет. В темноте раздавался топот сотен ног, металлические постукивания, какой-то скрежет и масса других звуков, идентифицировать которые я затруднялся. Стало не по себе. Конечно, это очень милая постановка, но в безопасности я себя не чувствовал. Воспользовавшись темнотой, я решил снять с шеи веревку, но не тут-то было: рук было не поднять – они оказались пристегнутыми к железному поясу. Я громко и безрезультатно крикнул несколько раз «Hey, guys!» и начал подумывать о том, чтобы в своих призывах перейти на русский язык. И тут прозвучал мощный музыкальный аккорд, и лица собравшейся перед помостом толпы озарились багровым светом, источник которого находился где-то за моей спиной. Обернувшись, я увидел незабываемое зрелище: прямо от помоста с виселицей далеко вверх уходила широченная, переливающаяся красными неоновыми огнями лестница, на каждой ступеньке которой стояло по четыре девушки с длиннющими голыми ногами, которые ритмично приплясывали под нарастающую мелодию. Через миг я узнал тему: «Superstar» из незабвенной рок-оперы Эндрю Ллойда Вебера, а еще мгновение спустя увидел, что выше пояса длинноногие валькирии облачены в сверкающие золотом панцири, а в руках каждая держит короткий меч-гладиус, не так давно упомянутый Петровым. Словно по команде красавицы обратились ко мне спиной, и я обнаружил, что в том месте, где заканчивались панцири и начинались гладкие ноги, у каждой имеется пушистый перьевой кордебалетный хвост. Девушки подняли мечи и слаженно издали клич, приветствуя кого-то, кто спускался вниз по лестнице из-под самых небес. Герой был одет в очаровательное голубое трико, расшитое брильянтами, а его мощные плечи прикрывал плащик, слегка не достающий до аппетитного зада (я это заметил, когда мой спаситель пару раз довольно ловко крутанулся на одной ноге). Музыка замолкла, прекратилась барабанная дробь, и тут красавец запел. Я его, разумеется, сразу же узнал. Пусть злопыхатели как угодно ругают Стояна Хоева, пусть говорят, что у него нет ни вкуса, ни голоса, ни слуха, но спутать этот тембр невозможно ни с чем! Любой человек хоть раз принимавший участие в русских застольях и певший хором про замерзающего ямщика, узнает этот голос. Именно этот яркий тембр запросто перекрывает немелодичные вскрики гостей, каждый из которых хочет, чтобы было слышно именно его; и как не стараются гости вывести погромче своё «за-а-а-мерз-а-а-а-л ямщик», вскоре становится ясно, что певец тут один, а остальные – бездарные крикуны, и не слишком громкие, к тому же. Как только я узнал голос великого Стояна, голос избирательно поражающий сердца женщин младше пятнадцати и старше шестидесяти лет, я понял, что спасен. Никогда Стоян Хоев не допустит, чтобы в его присутствии обидели звезду, пускай даже американскую! Теперь, когда я признал Хоева, мне отчетливо стали видны иссиня-черные кудри звезды и круглые коровьи глаза – предмет восхищения и зависти соответственно женской и мужской частей его многочисленной невзыскательной аудитории.