Законы отцов наших

4 декабря 1995 г.

Сонни

Моя мать была революционеркой. По крайней мере она так себя именовала, хотя слово «фантазерка», пожалуй, характеризует ее точнее. Пистолеты и бомбы, политическое маневрирование и жестокий механизм войны за власть почти не имели влияния на ее воображение. Ее вдохновляла утопия, стоявшая за всем этим, земля обетованная, где человечество освободится от уродующей его тяжелой необходимости бороться за материальное существование. Кипучая энергия матери просто завораживала меня, и, проникаясь ее верой, я всегда сердцем воспринимала ее высокие надежды. Однако мы с ней никогда не могли прийти к полному согласию. У матери был импульсивный и даже немного эксцентричный характер во всех смыслах, и я не могла в этом с ней сравниться.

С мыслями о Зоре и о наших спорах и расхождениях я так и приехала на работу в суд. Я опоздала. Такое уж выдалось утро. Никки никак не хотела одеваться. Она ложилась, когда я говорила, что нужно вставать, снимала кофточку сразу же после того, как я ее застегивала, требовала одеть ее во все голубое, хотя это требование не поддавалось никакому мало-мальски разумному объяснению. А когда я в конце концов не выдержала и накричала на нее, Никки, естественно, расплакалась и принялась за старое. Знакомые уговоры и слезные просьбы: она не хочет идти в школу. Не сегодня. Она хочет остаться дома. Со мной.

Ох уж эти понедельники! Настоящее мучение с расставаниями, упрашиваниями поверить, что она для меня — самое дорогое на свете существо. Когда-нибудь, обещаю я ей, все будет так, как она просит. Я позвоню Мариэтте и прикажу ей вести дела дальше. К сожалению, не сегодня. Сегодня у меня очень ответственный день, я не могу отказаться от исполнения своих обязанностей. Сегодня начинается процесс Нила Эдгара. Я должна уйти в другой мир, ломать комедию с переодеванием и притворяться. Я начинаю неделю в привычных мучениях, говоря себе, что я не моя мать, что я уже встала на путь исправления и скоро уничтожу в себе то, что еще от нее остается.

Ради нас обеих я позволила Никки не ехать с остальными детьми, которых мы — родители, живущие по соседству, — возили по очереди, и отвезла ее в школу сама. В общем, вся эта возня отняла у меня лишних двадцать минут.

— У вашей работы есть одно огромное преимущество, — сказал мне один ветеран, когда меня приводили к присяге. — Без вас не начнут.

И все же битком набитый зал суда и пустое судейское место — верх наглости. Так я всегда думала и думаю. Я влетаю в зал через заднюю дверь и устремляюсь к кафедре. Яркий, почти ослепительный свет. Жарко. Очевидно, отопление работает на полную мощность. За пуленепробиваемой перегородкой все места уже заняты профессиональными судебными завсегдатаями и другими гражданами. Некоторых влечет сюда нездоровое любопытство ко всему, что связано с убийством. Другие приходят поглазеть так, от нечего делать. Последняя категория самая непостоянная. В глубине помещения у стен лениво прохаживаются помощники шерифа, ребята в форме, рослые как на подбор. Места для присяжных должны оставаться пустыми в ожидании судебного приказа о сформировании состава, который будет вскоре оглашен. А пока Энни соорудила импровизированную галерею для прессы, поставив с ближней стороны ложи для присяжных, отделанной желтоватыми дубовыми панелями, несколько рядов стульев с откидывающимися сиденьями. Лучшие сиденья в переднем ряду заняты тремя художниками, делающими наброски пастелью, коробки с которой они положили у ног, на полу.

Как только я появляюсь в поле зрения Мариэтты, та мигом открывает рот и провозглашает:

— Встать, суд идет!

Помещение наполняется шумом: сотни людей встают, двигая стульями, шаркая ногами и шелестя бумагами. Разговоры сливаются в приглушенное жужжание.

— Народ против Нила Эдгара! — восклицает Мариэтта, когда мы все садимся.

Слова эхом отдаются у меня в животе. Два художника тут же начинают рисовать; их глаза в постоянном движении между мной и блокнотами. Как-то раз я видела рисунок судьи Сонни по телевидению — это был шумный бракоразводный процесс, — и меня встревожил слишком суровый вид, который мне придал художник: лицо с правильными чертами, омраченное тенью необходимости обрушить карающую десницу закона. Наверняка я симпатичнее и не такая сверхсерьезная. Или?..

Тем временем обе состязающиеся стороны медленно шествуют к дубовому подиуму в центре зала: Джина Девор из коллегии адвокатов штата в сопровождении дородного черного мужчины. Должно быть, это адвокат из Вашингтона, который, как она говорила, появится на процессе. От другого стола приближается Томми Мольто, начальник убойного отдела прокуратуры, который решил сам выступить обвинителем в деле, что для него редкость в последнее время. У него тоже есть напарник, Руди Сингх, стройный, невероятно симпатичный молодой человек с мягкими манерами и музыкальным индийским акцентом, которого прикомандировали сюда только на прошлой неделе для решения второстепенных вопросов. Позади всех с некоторой робостью стоит Нил Эдгар. Он высокого роста, более шести футов, гораздо выше своего отца, и маячит теперь над Мольто и Джиной. Когда он был здесь в последний раз для предъявления обвинения, его не очень чистые волосы были завязаны сзади хвостиком. С тех пор он побрился и радикально сменил прическу, хотя последняя не слишком ему идет. Нил выглядит так, будто решил сэкономить деньги и просто попросил парикмахера убрать половину волос. Каштановые волосы свисают с ушей, словно елочные игрушки. Тем не менее я, как представитель судебных властей, довольна тем, что Нил сделал уступку респектабельности.

Со стороны камеры временного содержания доносятся звон ключей и возбужденные громкие голоса. Помощники шерифа, отвечающие за доставку подсудимых в суд, ударились в панику, не найдя в камере своего подопечного, однако вскоре сообразили, что его там и не должно быть, поскольку он выпущен под залог. И тогда до зала суда долетают дружные раскаты смеха.

Обе стороны называют свои имена для занесения в протокол.

— Ваша честь, — говорит Джина, — разрешите мне представить мистера Таттла из Вашингтона, округ Колумбия. — Ее ходатайство о замене адвоката и доверенность Таттла на ведение дела вместе с его документами передают мне через Мариэтту. При предъявлении обвинения я разрешила защитнику из коллегии штата продолжать выполнять свои обязанности, пока Нил будет искать собственного адвоката. Человек из другого города или штата предпочтительнее, поскольку это поможет избежать неприятных конфликтных ситуаций, если выявится, что Нил был пробационным инспектором у других клиентов своего адвоката. Я замечаю вслух, что у Таттла есть местный регистрационный номер, и это означает, что он допускается к юридической практике в нашем штате.

— До того как переехать в Вашингтон, я практиковал здесь, ваша честь.

— Значит, с возвращением вас. — Я принимаю ходатайство, и Джина, худенькая и необычайно подвижная, тут же покидает зал, стремясь обежать еще с полдюжины залов, где идет слушание дел. — Мистер Таттл, — говорю я, — пожалуйста, подскажите мне, как следует правильно произносить ваше имя, чтобы представлять вас присяжным. Тарик?

Вопрос застает его врасплох. Он резко вскидывает голову и пристально смотрит на меня, затем произносит имя.

— Оно указано в лицензии, судья, и, кроме того, теперь я не придаю этому большого значения. Второй слог — «рик». Как в слове «старик».

Он снисходительно улыбается. Все ясно. Таттл дает понять, что не щепетилен и к пустякам не цепляется. Великолепно ухоженная внешность, солидная комплекция, превосходно сшитый костюм из безумно дорогой итальянской шерстяной ткани зеленоватого цвета. Все линии тела сглажены, все гармонично. Типичные для афроамериканца курчавые волосы на полголовы и короткая борода, повторяющая контуры нижней части широкого самоуверенного лица. У него все ухватки ловкого адвоката из большого города, вальяжного, беззастенчивого, циничного типа, который стоял на многих подиумах, привык к вниманию прессы и может позволить себе любые вольности. На пару секунд его лицо озарилось ослепительной, обезоруживающей улыбкой, рассчитанной на то, чтобы снискать доверие и симпатию. Однако долго так продолжаться не может. Очень скоро все станет на свои места. Между судьей, стремящимся установить истину и вынести справедливое решение, и защитником, всегда критикующим ее ради красного словца, апеллирующим к публике, постоянно будет существовать естественное соперничество. Процесс начинается.