Черное сердце

А как быть с вариантом устранения самого агента? И снова, если он рассуждает правильно, ответ очевиден: угроза того, что Готтшалк станет президентом, перевешивает соображения личной безопасности двойного агента, внедренного в Совет. Без денег, перекачиваемых по тайным каналам из Европы, вопрос избрания данного кандидата представляется более чем проблематичным.

Но пока все это не более, чем мои догадки, размышлял Ким. Есть один-единственный способ убедиться, насколько они соответствуют действительности. Он бросил взгляд в зеркало заднего вида: зануда висел у него на хвосте. Надо начинать с самого начала, решил Ким. Им овладела холодная ярость.

И сейчас, когда дверь в его номер, широко распахнулась, Ким притворился мертвым. Дыхание, которое он замедлял уже несколько минут, практически не прослушивалось: подобные ухищрения под силу только особым образом тренированным профессионалам, и только такой профессионал может распознать трюк. В отношении последнего Ким не волновался, его преследовал крепкий середнячок, не более того. Глаза Кима были широко открыты и немигающе глядели в потолок. Замедлив кровообращение, он невероятно бледнел, что еще больше придавало ему сходство с покойником.

Его преследователь, голландец, тоже прошел неплохую подготовку, но все же не такую, как Ким. Стоя в дверях, он колебался: он ожидал чего угодно, только не этого. Голландец продолжал торчать в дверях, палец его напряженно лежал на спусковом крючке миниатюрного автоматического пистолета с коротким дулом.

В эту секунду Ким сорвался с постели и вихрем пересек комнату. Он сбил голландца с ног, одним движением кисти вывернул ему руку и выхватил пистолет. Удар рукояткой в висок, и голландец тяжело осел на пол.

А потом он четыре часа вел допрос своего пленника. Можно было бы продолжить следствие, но в данную минуту голландец уже не мог отвечать на вопросы, Ким это прекрасно понимал. Жаль, подумал Ким, и рубящим ударом разбил адамово яблоко пленника. Тот умер мгновенно. Быстро и гуманно, удовлетворенно подумал Ким. До этого он четыре часа подряд занимался вещами совершенно противоположными.

Сразу после этого Ким тщательно обследовал комнату и уничтожил все следы своего пребывания; регистрируясь, он, конечно же, назвал вымышленное имя. Несмотря на то, что он старался ничего в номере не касаться, Ким, тем не менее, аккуратно и методично протер все полированные поверхности, дверные ручки, спинки стульев, изголовье кровати. Покинув отель, он около мили прошел пешком и только потом остановил такси, которое отвезло его в «Хилтон», где он зарегистрировался под своим настоящим именем. Но, прежде чем подняться к себе в номер, он отправил короткий телекс в Эйндховен:

ВАЛЬКИРИИ: ДВОЙНОЙ АГЕНТ ВАШЕГО СОВЕТА ПОШЕЛ НА КОМПРОМИСС. НЕОБХОДИМО КАК МОЖНО СКОРЕЕ ВСТРЕТИТЬСЯ В ДАЛЛАСЕ ИЛИ ЖЕ СООБЩИТЕ ТЕЛЕКСОМ ВСЕ ДЕТАЛИ ТАНГО. ВРЕМЯ И МЕСТО СООБЩУ ДОПОЛНИТЕЛЬНО.

Он подписался «Голубой Сычуань». Потом перечитал телекс и, удовлетворенный, вручил его для отправки портье.

Все правильно, размышлял он, поднимаясь в лифте, это единственный способ заставить двойного агента раскрыться.

Затем мысли его потекли в ином направлении: Ту. Образ брата, облаченного в дизайнерские джинсы, американскую майку с короткими рукавами, в солнцезащитных очках, так и стоял у него перед глазами. И его американская любовница, грудастая блондинка, здоровенная, как корова.

Он вьетнамец, но все вьетнамское из него исчезло – столь же быстро и другие вьетнамцы превратились в американцев. Вынести этого Ким не мог. Американская любовница, или любовница-американка, все равно, – это же такая бессмыслица. Но Ту не бессмыслица. Ту его брат. Внешне он почти не изменился, но внутри... Он стал совсем другим человеком. Теперь Ким оказался окончательно отрезанным от всех и вся, кого любил, кем дорожил.

– Смотрю я на вас, – негромко сказал Монах, – и вижу, что вы несчастливы.

Он жестом подозвал официанта:

– Может, я могу вам чем-то помочь?

– Нет, – Лорин улыбнулась и покачала головой, – вряд ли вы сможете мне помочь.

Она снова улыбнулась, но улыбка получилась похожей на гримасу боли.

Монах нахмурился и движением руки показал официанту, что они больше не нуждаются в его услугах. Лорин и Монах сидели в клубе «Джиньджиань» – сегодня вечером они были самыми заметными фигурами: люди бросали на них любопытные взгляды и тихо перешептывались. Как на телешоу, подумала Лорин.

– Вы напрасно не верите мне, мисс Маршалл, – Монах пригладил усы. – Меня здесь считают кем-то вроде чародея, волшебника. – Он улыбнулся ей: – Итак, чем я могу вам помочь?

Лорин засмеялась:

– Какая чепуха!

– В самом деле?

Монах наклонил голову, и пустой бокал Лорин исчез. Через мгновение на его месте возник другой, чистый. Она взяла его s руки и подозрительно осмотрела со всех сторон. Еще через мгновение в бокале появился джин. Лорин пригубила напиток:

– Отменный джин, неужели местный?

– В этом напитке я тоже знаю толк, – Монах усмехнулся, – знаете, сколько стран я объездил! И во время каждого визита обязательно посещает винодельческие предприятия. Я уже со счета сбился, сколько пинт, галлонов, литров и всяких там кубических единиц джина я продегустировал.

Лорин снова рассмеялась. Она удивительно легко чувствовала себя в обществе этого добродушного, веселого китайца.

– Должна сознаться, вы оказались совсем не таким, каким я вас себе представляла.

– Да? – Монах сделал серьезное лицо и сердито свел брови на переносице. – Вы ожидали увидеть страшного азиата-ксенофоба, ведь так, верно?

– Именно, – улыбнулась Лорин, – а вы оказались...

– Je ne sais quoi? [25]

– Надо бы вас сфотографировать.

– О нет, нет! – он изобразил на лице страх. – Меня все равно никто не узнает.

Подали обед. Они наслаждались трапезой и обществом друг друга.

Монах покачал головой:

– А между тем, я говорил совершенно серьезно, мисс Маршалл, когда предложил вам свою помощь.

– Я же просила вас называть меня Лорин.

Монах кивнул.

– Я восхищаюсь тем, что вы делаете, Лорин. Я глубоко уважаю преданность своему делу, предельную сосредоточенность на нем – это, так сказать, контролируемый центризм энергии. Так говорят у нас, это чисто китайский феномен.

– Я никак не могу понять: вы снова дразните меня?

– Что касается комплимента, конечно же нет, – Монах аккуратно промокнул губы салфеткой, – в отношении же остального... – Он взмахнул рукой, и Лорин подумала, что сейчас он похож на птичку, примостившуюся на проводе. – Ваша врожденная грациозность в сочетании с бесподобно развитыми мускульной системой и вестибулярным аппаратом напоминает мне наших лучших гимнастов, но то, что делаете вы, весьма отличается от движений, принятых у нас, на Востоке. Я бы сформулировал суть вашего искусства как экспрессию импровизации, или же чувственное прочтение неосязаемых образов. – Он поднял на нее грустные глаза: – Это то, чего мне больше всего не достает, когда я нахожусь на своей официальной должности.

– Вы хотите сказать, что есть и другая, неофициальная? – Лорин была заинтригована.

– Естественно. Мужчина не может довольствоваться исключительно образом жизни чиновника, – он разлил вино по бокалам. – В противном случае душа моя увяла бы и тихо умерла.

– У меня сложилось впечатление, что ваше правительство, ну, скажем, не приветствует отступлений от общепринятых норм.

– В последние годы мое правительство кое-что поняло, – Монах наклонился и взял ее пальцы в свою ладонь. Рука его была сухая и твердая, человеку с такими руками можно доверять, подумала Лорин. – Страна не может существовать и развиваться в вакууме, ею же и порожденном, – продолжал он. – А вакуум возник на волне нашей революции. Понимаете, до недавнего времени наше государство напоминало младенца – своей уязвимостью перед простейшими вещами, через которые человечество прошло на заре существования цивилизации. А уязвимость или, если вам угодно, комплекс неполноценности, породила ксенофобию, и не просто ксенофобию, а панический страх перед иностранцами. Уверен, вы об этом слышали. – Но сегодня, – он снова улыбнулся, – наше мышление претерпевает серьезные изменения, время творит чудеса! Необходимо считаться с реальностью, и теперь на первое место выходит мирное сосуществование со всем остальным миром. Здесь-то и заложено самое серьезное противоречие: правительство обнаружило, что само издало гору законодательных актов, запрещающих какое бы то ни было сотрудничество с иностранцами. Мы почти ничего не знали об окружающем нас мире. Официальная же политика сводилась к следующему: руку дружбы протягивать еще рано, восточное сознание не терпит спешки и суеты. Я оказался одним из немногих, скажем, вольных стрелков, на свой страх и риск налаживающих дружеские контакты, перерастающие затем в прочные деловые связи с западными партнерами.