Последняя кантата

— Есть здесь кто-нибудь?

Он крикнул еще раз и вскоре увидел, что появился какой-то старик. Вид у него был недовольный.

— Иду, иду! Что вам угодно? Все готовятся к Рождеству, а вы приходите в библиотеку. Вы знаете, что меньше чем через полчаса мы закрываемся?

— Да, да… Сударь, я приехал из Лейпцига специально для того, чтобы ознакомиться с некоторыми документами, что хранятся в вашем собрании. С подлинными документами, которых нет нигде, кроме как здесь!

— С подлинными документами? Сейчас? Но вы же ни за что не управитесь с этим за полчаса, а я напоминаю вам, что мы закрываем…

— Да, да, я закончу, обещаю вам! Эти документы крайне важны для меня!

— А вы не могли бы подождать до понедельника?

Конечно, можно было бы подождать до понедельника, но он уже решил, что должен ознакомиться с этими документами как можно скорее. Он покинул свою семью и своего наставника и пустился в путь. Когда он вернется в Лейпциг, ему не избежать упреков. Да, весь мир может подождать до понедельника, но не он. Словно прочтя его мысли, старик, смирившись, спросил его, с чем он хочет ознакомиться.

— С фондом Бетховена. Мне сказали, что Берлинская библиотека после смерти композитора два года назад получила большую часть его архива.

Лицо старика просветлело.

— Да, у нас есть эти бумаги. Его племянник Карл передал их нам. Но это в основном сугубо личные документы, а партитуры хранятся в Вене и Париже или в частых коллекциях.

— Спасибо, я это знаю. Вы не могли бы показать мне то, что хранится у вас?

— Пойдемте со мной.

Старик вышел из-за окошечка и провел молодого человека в читальный зал, который уже был погружен в темноту.

— Подождите меня здесь, — сказал он и удалился.

Молодой человек закрыл глаза. Неужели он достиг своей цели? За окном буря совсем разыгралась, ветер завывал в широких каминных трубах. По всем стенам читального зала ряды крепких дубовых полок, заполненных книгами, тянулись до потолка. Молодой человек с наслаждением вдохнул тот удивительный запах, который создавали кожа, клей, бумага, чернила и время.

Он подошел к полкам и попытался при слабом свете, который еще проникал в окна, прочитать названия книг. Он узнал первые издания на немецком языке Тацита, философские труды Новалиса, Гегеля, Гердера, Гёте, «Речь к немецкой нации» Фихте и ужасный «Невыразимый культ» фон Юнца. Но тут вернулся старик, неся левой рукой, под мышкой, две коробки, а правой — подсвечник. Он поставил их на стол.

— Вот, тут все! И не забывайте, что через тридцать… нет, уже через двадцать минут мы закрываем.

Едва библиотекарь повернулся, чтобы уйти, молодой человек открыл первую коробку и с волнением схватил бумаги. Сам мэтр держал их в руках, это его почерк! Он пробежал глазами первые листки: счета, записки Карла с просьбой о деньгах, свидетельство о смерти его брата Николаса, черновики писем князю Кински, эрцгерцогу Родольфу, наброски партитур… Но того, что он искал, не было. Он с нетерпением бросился ко второй коробке. Там были подобные же бумаги, но некоторые наброски партитур были больше, и он с нетерпением начал читать их.

С тех пор как он открыл для себя симфонию ля мажор и увертюру к «Эгмонту» — это случилось как-то вечером в прошлом году в «Гевандхаузе» [39] в Лейпциге, — он жил только Бетховеном, считая, что тот превзошел человеческую природу. Он видел его в своих снах, и Бетховен приказывал ему продолжить его дело. Но он еще только начинал свои композиторские опыты и прошлым летом тайком ездил брать первые уроки гармонии у скрипача Роберта Сиппа.

Когда он вернулся домой, его семья, смирившись, доверила его обучение органисту Готлибу Мюллеру. Это был педант! Человек некомпетентный, он утверждал, что музыку надо свести всего к нескольким правилам. Однажды молодой человек сказал ему: «Музыка — это мистическая и возвышенная чрезмерность. Все правила ее искажают». Это заявление стоило ему оплеухи, о чем он часто с горечью вспоминал. Но что за важность? Он ночи напролет изучал произведения Бетховена. Он брал ноты напрокат и переписывал, потому что у него не было денег купить их. И все ночи Бетховен приходил в его сны. «Упорно продолжай! — казалось, говорил он ему. — Продолжай свое дело! Немецкая музыка ждет тебя! Не разочаровывай ее!»

Молодой человек на минуту оторвался от партитур. «Да, я продолжаю, но веди меня, Бетховен». Он снова погрузился в чтение партитур, но вскоре прервал свое занятие. «Нет, нет… — сказал он себе. — Это не то, что я ищу. Но где же оно?»

Он встал, схватил коробку и вывернул все из нее на стол. Пламя свечи замерцало. У него оставалось мало времени. Он разложил всевозможные бумаги и схватил один листок со смешанным чувством восторга и бесконечного почтения. Это был листок грубой бумаги, пожелтевшей от времени. «Вот он, вот! Это он!» Он невольно поднес его к губам и поцеловал. Потом сел и с благоговейным чувством прочел в верхней части листка: «Хейлигенштадт, 6 октября 1802». На секунду он закрыл глаза, чтобы полнее насладиться этим радостным мгновением. «Хейлигенштадтское завещание» было перед ним. Он знал о его существовании из печати: его обнаружили в бумагах Бетховена после смерти композитора, но опубликованы были всего несколько отрывков. Молодой человек с жадностью буквально поглощал текст, и ему пришлось несколько раз читать сначала, потому что волнение мешало ему улавливать смысл.

Слова, пронизанные отчаянием, проплывали перед глазами молодого человека. Преисполненное романтикой и душевным волнением «Хейлигенштадтское завещание» было в то же время и выражением боли человека, уже два года постепенно теряющего слух и перенесшего глубокое разочарование в личной жизни. Красавица Джульетта Гиччиарди отказалась выйти за него замуж, отдав предпочтение графу Галленбергу, который — в довершение всего! — мнил себя тоже композитором. Этот хам даже дошел до того, что взял взаймы у Бетховена деньги, чтобы оплатить свою свадьбу…

Чем дальше он читал, тем больше погружался в текст, он пропитал им все свое существо. Он знал, что отныне не сможет написать ни одной ноты, чтобы вновь не подумать о «Завещании». Бетховен, переживающий физическое и моральное страдание, обнаруживающий свое отчаяние!

Хотя письмо было адресовано его братьям Карлу и Иоганну, Бетховен писал его для себя самого. Он сохранил его в тайне, но не уничтожил. Сохранил в том вечном беспорядке, в котором жил, среди книг и партитур, наваленных по всем углам, среди остатков завтрака на камине, набросков квартета на рабочем столе или симфонии на фортепьяно, множества писем на полу. Молодой человек с легкостью представил его в этой обстановке, поглощенным лишь своей музыкой, живущим в своем мире, отрезанным от назойливых шумов и от плохой музыки, которую природная пошлость людей предлагала тем, кто мог слушать все.

— Сударь, мы должны закрывать! — прокричал издали старый библиотекарь.

Молодой человек вышел из задумчивости, сложил бумаги в коробки и в последний раз перечитал «Завещание». И тут он заметил, что с правой стороны нижний угол листка выглядит как-то странно. Он провел по нему пальцем и убедился, что это так. В слабом свете свечи он внимательно разглядел листок. На просвет казалось, будто между строчками просвечивает другой текст. Молодой человек осмотрел листок на обрезе и увидел, что это два склеенных листка. Он взял один за уголок и осторожно отделил от другого. И вот что он увидел: