Мерзость

Траверс по Северному седлу от ледяной полки до четвертого лагеря в северо-восточном углу под прикрытием высоких пирамид в такую бурю был довольно неприятным занятием, но Дикон и остальные проделали такую превосходную работу, расставив постоянные вешки с красными флажками, что даже при сильном ветре и почти нулевой видимости мы без труда находим дорогу по хорошо размеченному шоссе шириной восемь футов между невидимыми расселинами 100-футовой глубины.

Четвертый лагерь теперь состоит из среднего размера палатки Уимпера, которую принесли сюда по частям, БПР — «большой палатки Реджи», — а также двух маленьких палаток Мида, в которых Дикон собирался складировать грузы для дальнейшего перемещения. Когда часть этих вещей попадет в пятый и шестой лагеря, палатки Мида и палатка Уимпера станут пристанищем для шерпов в предполагаемой линии снабжения.

Наше появление застало Дикона и Тейбира Норгея врасплох — мы ныряем в дверь палатки Уимпера и стряхиваем снег с одежды в маленьком тамбуре и проходим внутрь. Представляю, что у нас за вид: остроконечные капюшоны на пуху, летные шлемы с закрывающими лицо масками, горящие лампы на лбу, заледеневшие очки и припорошенные снегом плечи анораков. Обитатели палатки явно не ждали гостей — они склонились над печкой «Унна», на которой кипел большой котелок, хотя температура кипения на высоте 23 500 футов была прискорбно низкой. Вода тут кипит при 170 градусах по Фаренгейту, а на уровне моря — при 212. Возможно, 170 градусов — это много, но в холодном воздухе наш «кипяток» мгновенно охлаждается до температуры тела.

Когда мы открываем лица, Дикон говорит:

— Как раз к ужину, джентльмены. Жаркое из говядины. У нас тут много.

Удивительно, но мы с Же-Ка жадно набрасываемся на еду. По всей видимости, тошнота, преследовавшая нас после «небесного погребения», была побеждена многочасовым переходом и восхождением.

Я ожидал упреков Дикона по поводу гибели Бабу Риты, но ошибся — он даже не задавал язвительных вопросов, понравилось ли нам «небесное погребение» и хорошо ли мы провели время с «убирающими мертвых». Мне известно, что Дикон присутствовал на таких жутких обрядах, однако он не упоминает о них, ни с иронией, ни как-то еще. Думаю, он понимает нашу реакцию на тот ужас, свидетелями которого мы стали. И еще я знаю, что Бабу Рита очень нравился Ричарду Дэвису Дикону.

— Какие у нас планы на восхождение, Ри-шар? — спрашивает Же-Ка, когда мы доели жаркое и подогретые хлебцы и прихлебываем теплый кофе.

— Утром, если погода не слишком ухудшится, мы попробуем подняться на Северный гребень к пятому лагерю, — отвечает Дикон. — Несколько дней назад мне удалось доставить туда две палатки Мида… Остается надеяться, что их не сдуло ветром и не утащило лавиной на ледник. — Он указывает в угол палатки, куда мы с Же-Ка сложили кислородные аппараты. — Вы этим пользовались по пути сюда?

Мы качаем головами.

— Хорошо, — говорит Дикон. — Но здесь, в четвертом лагере, у нас есть запасные, и я советовал бы вам на ночь положить между собой один баллон… с двумя масками. Если замерзнете или почувствуете себя плохо, немного кислорода с расходом полтора литра в секунду вам поможет. Нам всем нужно немного поспать, если мы собираемся утром двигаться дальше. Кстати, вы захватили запасные батареи для тех шахтерских ламп?

Я киваю.

— Хорошо, — повторяет Ричард. — Когда я говорю «утро», то имею в виду половину четвертого или четыре.

Меня так и подмывает сказать: «Значит, в конечном итоге ты следуешь совету Реджи», — но я ограничиваюсь вопросом:

— А где Реджи и Тенцинг Ботиа?

— В БПР, — отвечает Дикон и неожиданно улыбается. — Сегодня утром в третьем лагере леди Бромли-Монфор набросилась на меня, случайно услышав, как я говорю с двумя шерпами о БПР. Потребовала, чтобы я объяснил, что означает «БПР», о котором постоянно слышит. Когда я сказал, что это «большая палатка Реджи», и извинился за подобную фамильярность, она лишь охнула и густо покраснела. Интересно, что она думала?

Я задумываюсь на минуту, и тут до меня доходит… Реджи… Большие… Теперь моя очередь краснеть. Я наливаю себе еще кофе, чтобы скрыть смущение.

Ветер рвет стены палатки Уимпера, но у меня нет ощущения, что она неминуемо рухнет, как неделю назад в третьем лагере. Но даже если брезент порвется, у нас есть две пустые палатки Мида и… БПР… которые послужат нам убежищем.

Разумеется, если мы успеем выбраться из палатки, когда ураганный ветер порвет растяжки и повалит шесты. В этом случае мы будем просто пытаться разодрать брезент, пока палатка скользит в бездонную трещину или к краю тысячефутового обрыва к леднику.

Мы устраиваемся в спальных мешках, допивая остатки кофе, и я вытаскиваю книгу, которую захватил с собой. Это популярная антология английской поэзии времен войны под названием «Душа человека». Я начинаю вслух читать стихотворение Теннисона, но Дикон внезапно прерывает меня.

— Прошу прощения, Джейк. Можно мне взглянуть на книгу?

— Конечно. — Я передаю ему книгу.

Ричард встает — он еще не снял ботинки, обмотки и пуховик, — сворачивает свой спальник, хватает рюкзак и выходит из палатки прямо в снежную пургу.

Я растерянно улыбаюсь, думая, что это шутка — возможно, имеющая отношение к туалетной бумаге, хотя у каждого имелся ее запас, — затем просовываю голову и плечи в клапан палатки Мида и вижу, как Дикон швыряет «Душу человека» в одну из самых глубоких трещин. Затем направляется к забитой снаряжением палатке Мида и исчезает среди снежного вихря.

Я закрываю клапан палатки и поворачиваюсь к Же-Ка и Тейбиру. У обоих испуганные и растерянные лица — как и у меня.

Я качаю головой, не зная, что сказать, и размышляя, не вызвала ли высота внезапный приступ безумия у нашего старшего английского друга, как вдруг клапан палатки откидывается и внутрь входит Реджи. Пуховик и теплые брюки она держит в руках — вместе с пуховым спальником и надувной подушкой.

— Можно войти? — спрашивает она уже внутри, снова зашнуровывая за собой клапан палатки.

— Пожалуйста… да… пожалуйста… конечно, — бормочем мы с Же-Ка. Тейбир молча таращится на нее, и я вспоминаю, что он забывает английский, когда расстроен или смущен.

Мы освобождаем место. Реджи кладет подстилку и спальный мешок, снимает незашнурованные ботинки и сидя забирается в спальник. Потом что-то быстро говорит Тейбиру по-непальски; шерпа кивает, натягивает обувь, складывает спальный мешок, берет рюкзак и выходит из палатки.

— Я сказала Тейбиру, что поскольку сегодня ночью буду спать в этой палатке — если вы не возражаете, ребята, — то Тенцингу Ботиа может быть одиноко. Тейбир понял намек. Так у нас будет больше места.

«Она будет спать сегодня здесь», — ошеломленно думаю я. Затем понимаю нелепость своего шока, уместного разве что в Викторианскую эпоху. Кроме спальных мешков, делающих нас похожими на мумии, на нас еще надето несколько слоев шерсти, хлопка и гусиного пуха. Я вспомнил историю о сэре Роберте Фолконе Скотте на Южном полюсе, которую как-то слышал в Англии. По всей видимости, Скотт был довольно консервативен в том, что касалось субординации и классовых различий — говорят, он приказал повесить одеяло, разделяющее единственную комнату хижины, которую они построили на побережье, на две части — для рядового состава и для руководителей экспедиции. Однако на этом первом участке пути к полюсу, когда еще присутствовали те, кто вернется в хижину и останется жив, кто-то почтительно поинтересовался у Скотта, почему он отсутствует дольше, чем другие, когда выходит из палатки на жуткий холод по естественной надобности. «В основном, — ответил он, — из-за трудностей извлечения двухдюймового инструмента из семидюймового слоя одежды».

Другими словами, этой ночью рядом с нами леди Бромли-Монфор ничего не угрожало. Разумеется, как и в том случае, если бы мы все спали голыми.

— Я шла в туалет, когда увидела, как мистер Дикон бросает книгу со скалы, а затем уходит и расчищает себе место в палатке Мида, которую мы наполовину заполнили продуктами для следующих лагерей, — сообщает она.