Откровение огня

Темна была бузина за приоткрытыми ставнями, темна келья, темна душа Захария — ничего в ней не было, кроме обиды. «А радовались-то мы как чудотворцу, простаки, думали, с ним свет возгорится в обители и от нас по всему Божьему миру заструится…»

К рассвету почти все язвы в душе у игумена зарубцевались, только одна оставалась открытой и свербила.

Сон сморил отца Захария только под утро. Когда игумен проснулся и отворил ставни настежь, то увидел братьев, толпившихся у трапезной. С чего бы это? Вмиг он сам был там.

— Чудо свершилось, — взялся объяснять иконописец брат Демьян.

Брат Макарий, не утерпев, перебил:

— Все Красное село говорит о брате Иакове!

— Что с ним? — насторожился отец Захарий.

— Исцелен! Ходит как ни в чем не бывало.

— Где он сейчас?

— В Красном селе! — отвечали игумену сразу несколько голосов, один возбужденнее другого.

— Кто видел брата Иакова? — разбирался отец Захарий в происходящем.

Оказалось, его видел только брат Кондратий, известный баламут, стоявший тут же. Он столкнулся у ворот с отцом Константином и шедшим за ним Иаковом. Те направлялись в Красное село. Кондратий потихоньку увязался за ними.

— Скажи как было, брат Кондратий, — затеребили иноки смутившегося перед насупленным Захарием очевидца.

— Пошли они к Таисии, зашли к ней в избу. Отец Константин пробыл у Таисии чуток и оставил брата Иакова с ней одного. Я встал у забора смотреть, что дальше будет. К дому Таисии стекались люди, бабы большей частью. Многие видели брата Иакова, когда тот шел с отцом Константином по селу, и теперь пришли выведать, почто он явился. Когда брат Иаков вышел на крыльцо, люди не дали ему ходу. Он им все открыл. Голос его гремел, словно и не умирал. Рассказывал, что еще утром лежал у себя в келье, задыхался. Вошел отец Константин, возвел к брату Иакову руки, и засветилось…

— Покажи, как, — перебил брат Демьян. И другие поддержали, хотя сам отец Захарий интереса не проявил — стоял как каменный.

Брат Кондратий поднял обе руки перед собой, и они у него заходили, сближаясь друг с другом и опять расходясь. Окружающие всколыхнулись.

— Чего так сильно? Ты перед этим качал потихоньку.

— Покажи, как брат Иаков показывал!

Кондратий задвигал руками сдержаннее и поведал:

— Так оно было. Брат Иаков сказал, что сам отец Константин остался темным, засветилось лишь меж его рук. Брат Иаков, как увидел то свечение, — в дрожь. «Что это?» — спрашивает, а у самого зубы стучат. И слышит тогда от отца Константина слово. От того слова светлость между рук отца вспыхнула и разлетелась. Полетела на самого брата Иакова, и он…

— Какое слово? — оборвал брата Кондратия отец Захарий.

— Позабыл, — признался несчастный Кондратий и оглядел братьев, ища помощь. — Помнит кто, а?

— Кенерга! — произнес в мертвой тишине брат Макарий.

— Точно, кенерга, — подтвердил жалкий Кондратий. — От слова этого у брата Иакова хворь как рукой сняло…

Под конец рассказа брата Кондратия появились новые слушатели и, не зная начала, переспрашивали о событии. Суета у трапезной разморила отца Захария, как жара. Он стоял среди нее и ловил слова слева и справа, ожидая новых подробностей. Их не было — раздавались лишь повторы одного и того же. Никто не обращал внимания на игумена — имя отца Константина было у всех на устах. Иноки без конца поднимали руки и качали ими, как показывал брат Кондратий. То вместе, то поодиночке повторяли они Константиново слово — оно занимало их больше всего.

«Грецкая премудрость, — было общее убеждение. — От грецких отцов — царьградских или афонских». А иконописец брат Демьян — тот больше других развольничался: «Русским они это святое слово не открывали, из-за простоты нашей. И чудотворец его придерживал, только отцу Константину доверил, а он — не забыл, что наш, и нам его дал». И откуда только взял такое?

От речей Демьяна отцу Захарию стало совсем жарко: тлевшая обида разгорелась пожаром. «Все — Константину!» И пошел со своим огнем прочь от трапезной. Вроде бы направлялся к себе обратно, а оказался у дома затворников. Не думая, толкнул их дверь, как свою, вошел в келью и только тут осознал, что пришел к отцу Евларию.

Чудотворец был один. Он лежал на топчане Константина, глаза открытые. Затворник дал знак отцу Захарию сесть напротив. Игумен сел и стал пустой: ни чувств, ни мыслей, ни желаний. Лишь подивился: десять лет как не бывало. Все тот же был Евларий, ни молод, ни стар. Странно только: взгляд бодрый, а лежит.

— Узнает славу и Захарьина пустынь, — молвил отец Евларий. Отец Захарий вздрогнул от неожиданного голоса чудотворца. — Только не в твое время.

— Почему не в мое? — спросил игумен быстрее, чем успел подумать.

— У твоего времени — другое значение.

— А чудо келейника твоего? Слава о нем уже расходится.

— Хочешь ее?

Вопрос отца Евлария полоснул Захария по живому.

— Почему ты возвысил Константина? Он гордец! — вырвалось у него наболевшее.

Евларий безмятежно смотрел на игумена и молчал.

— Что за слово такое «кенерга»?

И на это молчание.

— Скажи хоть это! — взмолился отец Захарий.

— Кенерга? — переспросил Евларий. — Я такого слова не знаю.

— От кого же оно тогда у Константина? Он с ним свечение сотворил и брата Иакова со смертного одра поднял.

— Словом «кенерга» свечение сотворил? — удивился затворник. Отец Захарий заметил веселость в его глазах и определил: играет с ним, как с дитем.

— Да, словом «кенерга», — упрямо повторил игумен и поднял над лежащим старцем руки, как показывал брат Кондратий. — Вот так сотворил, — объявил Захарий и задвигал руками, чувствуя, как разгорается в нем ярость.

И вдруг заметил между своими руками свечение. Он перевел взгляд с них на отца Евлария и прошептал:

— Что это?! — И тут же почувствовал слабость. Руки у него опустились, спина осела.

— Кто гордец, кто избранник Господень — всегда ли видно, отче? Дерзновение угодно Господу.

— А самовольство?! — вырвалось у Захария.

— В самовольстве — и Его воля. Или Его воля не во всем? — говорил затворник, словно не видя, что творилось с Захарием. — Что смирение без самовольства? Выдох без вдоха.

— Так что ж тогда, гордость — не грех?! — не верил ушам игумен. «Это же чистая ересь!» — застучало у отца Захария в голове, и глаза его забегали.

— Что Господу до ересей, отче? — снова раздался голос чудотворца.

«Да я ж смолчал! Я ж только подумал… — похолодел игумен. — Кто он?!» Отец Захарий дернулся от Евлария и тут же вновь обмяк, словно его одурманило. Сидел дальше безвольный, слушал.

— Может ли Всемогущему быть вред от еретиков? — говорил дальше затворник. — На послушных держится мир, ослушниками — движется. Не Господу противны еретики, а праведникам. Господу угодны все, отче.

«Пресвятой Иисусе, — взмолился игумен, — дай силы подняться. Не могу подняться — уловлен. Кто он — не ведаю. Господи, спаси от него!»

Отец Евларий закрыл глаза и отдалился от гостя. У отца Захария пропала истома. Он вскочил и бросился к двери. Спасся.

На обедне отца Захария не было, и на вечерне он не появился. Братья ходили к нему, стучали в дверь. Никакого ответа. Уж не случилось ли что с игуменом, недоумевали иноки. Брат Демьян хотел открыть дверь силой. Его остановили: еще выждать надо. Как знать, может углубился игумен в молитву — ведь столько знаменательного происходит в обители, одно за другим. Вот теперь Колян вдруг свалился, горит в лихорадке. Брат Иаков оправился — новый послушник при смерти: что это значит?

Слышал отец Захарий, как кричали ему через дверь о Коляне, и серчал в душе: «Ну что за народ!» Суета вокруг мешала игумену услышать Господа. Весь день, как вернулся от Евлария, он взывал к Всевышнему. Но как нарочно: только он начинал улавливать волю Господню, как возникала помеха. И так весь день. Лишь с наступлением сумерек кончили монахи домогаться своего игумена.