Закрытый клуб

Тоби Дэнни

Закрытый клуб

Джуд

Добро сгубить нас может, грех — спасти.

У. Шекспир. Мера за меру[1]

Глава 1

Помню мамину реакцию, когда меня приняли на юридический факультет в один из лучших университетов мира. Она выронила стопку почты, вымолвила: «Мальчик мой» — и залилась слезами. Папину реакцию понять было сложнее. Он сказал только: «О-о». Не безразличное, не выражающее интереса «О», и не удивленное «Оу!». Папино «О» получилось тихим, немного озадаченным и даже с ноткой печали — такое мгновенное осознание, что мои возможности радикально расширились, далеко превзойдя его собственные.

Мы жили в техасском городке Ламар. Отец у меня школьный учитель, обожаемый учениками и уважаемый жителями, однако хроническая усталость подточила его силы, и к тому времени, когда я перешел в старшие классы, он уже проникся глубоким убеждением в том, что бесполезен для Вселенной. Это ужасало меня. Смерти я не боялся. Рисковать — тоже. Но острая неудовлетворенность отца пробуждала во мне страх своей немотивированностью: наша любящая семья жила хорошо, у отца была важная и нужная работа.

Лучший юридический университет в мире — это слабо сказано. Внешне он напоминает черный ящик с несуразно маленькой табличкой. Каменный черный ящик, откуда выходят президенты, дипломаты, генеральные директора, сенаторы — словом, сильные мира сего. Классы очень маленькие; конкурс больше, чем на любой другой факультет в мире. Нет ни туров, ни собеседований, ни брошюр. Неясно даже, преподают ли здесь юриспруденцию. Согласно расхожей шутке, здешние выпускники ничего не знают, однако каким-то образом попадают в правящую элиту.

Я из маленького городка в Техасе. Не знаком ни с одной знаменитостью. Закончил безвестный колледж и жил в цокольном этаже родительского дома. Но я вкалывал как одержимый, окончил колледж первым учеником, получил высший балл за LSAT[2] и опубликовал статью в юридическом журнале, когда мне еще и двадцати не было. Радовался я, что меня приняли? Еще как. Удивлялся? Ну, в общем-то да. Заслужил ли я это? Ручаюсь головой.

Юридический факультет лучшего университета в мире.

Это казалось мне неимоверной удачей.

Впервые я увидел свой будущий дом, где мне предстояло прожить три года, свежим утром, когда густой туман молоком наполнял ложбины между холмами, лоскутно покрытыми каменными башнями, пожелтевшими рощицами, погостами и спортплощадками. Казалось, с этих холмов можно спуститься в свою мечту. Я упивался неповторимым ощущением Новой Англии, но тут взошло солнце, туман растаял, и начался обычный погожий сентябрьский день.

Идя на первую лекцию, я остановился поглазеть на группу туристов у статуи. Среди них были японцы, одна пара говорила по-итальянски, но в основном это американские семьи выбирали вуз. Старшеклассники были младше меня всего на несколько лет, но казались мне наивными и неискушенными.

— Как написано на мемориальной доске, это статуя основателя нашего университета, — говорил экскурсовод, румяный говорливый студент с манерами ведущего игрового шоу. — У нас бытует шутка, что эта статуя трижды лжет. Во-первых, наш основатель, к сожалению, не был таким красивым. Позировать он нанимал молодого студента философии. — Туристы переглянулись. На лицах появились улыбки и усмешки. — Вторая ложь — это дата. Здесь значится «1647 год», но университет был основан в 1641-м. Никто не знает, почему выгравирована неверная дата…

Я посмотрел на часы. Урок начнется через пять минут. Пришлось бежать, недослушав про третью ложь.

Первую лекцию по судебному праву читал самый, пожалуй, знаменитый профессор университета — Эрнесто Бернини. Бывший генеральный прокурор Соединенных Штатов, профессор Бернини был еще и автором книги по философии юриспруденции.

Аудитория показалась мне произведением искусства. Стены, до половины обшитые темными панелями вишневого дерева, а вверху выкрашенные в кремовый цвет, украшали портреты бывших деканов. Витражные окна по очереди загорались сочными красками, когда за ними проходило солнце. Ряды стульев спускались полукружиями к одинокой кафедре в центре. Я занял место наверху, у двери.

Присев, начал разглядывать студентов. В аудитории стоял электрический гул сотен быстрых разговоров, которые я не мог разобрать. Среди сокурсников я видел выпускников частных школ Новой Англии, с взъерошенными вихрами, в блейзерах, белоснежных рубашках и хороших брюках; были здесь и хипстеры с торчащими волосами и айподами из Нью-Йорка или округа Колумбии; другие, в брюках хаки или спортивных штанах, консервативных клетчатых рубахах и бейсболках, попали сюда из школ Большой десятки Мидвеста. Обращало на себя внимание обилие красивых лиц, непринужденность и легкость общения друг с другом. Я подумал, что, в сущности, ничего не знаю об этих людях; нью-йоркский хипстер, возможно, из Канзаса, очкастый ученичок дорогого интерната мог оказаться парнем из обычной бесплатной школы в Оклахоме. Здесь наша жизнь начиналась заново. В этом университете мы становились тем, кем решали быть.

Рядом со мной сел молодой темнокожий парень в пиджаке и галстуке.

— Найджел, — сказал он, протягивая руку. Я удивился, услышав британский акцент. Вид и манеры у него были безупречны, но на губах мелькала асимметричная лукавая улыбка.

— Джереми, — ответил я. Найджел широко улыбнулся и открыл свой ноутбук.

Я не видел, как профессор Бернини поднялся на подиум, лишь услышал тихое покашливание, и в аудитории наступила тишина.

Цепким взглядом живых глаз он прошелся по собравшимся.

— Каждый год, — сказал он мягким певучим голосом, — я прихожу сюда поздороваться с новыми студентами. — Этот маленький человечек излучал силу — она была во взгляде, в небрежном положении рук, лежавших на кафедре. — Каждый год я становлюсь старше, а вы остаетесь молодыми, энергичными и любопытными. — В его глазах плясали лукавые искорки, напомнившие мне эльфа из «Сна в летнюю ночь». — Изучение юриспруденции — занятие длиною в жизнь. Это не физика и не математика, где вы все знаете уже к тридцати годам. Юриспруденция — это ум, но это еще и мудрость, и опыт, поэтому юриспруденция — это время. — Он сделал паузу и положил сморщенную, в коричневых пятнах руку на лоб. — Прекрасная новость для стариков. — Все рассмеялись, когда профессор покачал головой.

Я смотрел, какой он сухонький, как согнута его спина и пергаментна кожа. Но глаза у Бернини были живые и блестящие. Он сверился с планом аудитории, где было указано, кто где сидит, постучал по нему пальцем, подошел к первому ряду и посмотрел сверху вниз на студента-блондина.

— Предположим, мистер Андерсон, сегодня вечером вас подпоили и похитили из вашей комнаты. Очнувшись, вы увидели себя в угольной вагонетке, которая мчится по штольне на огромной скорости. Впереди на путях пятеро детей, заигравшихся на рельсах. Вы кричите, но они не слышат вас из-за грохота вагонетки. Они слишком близко, чтобы вагонетка успела остановиться сама собой. — Бернини покачал головой, сокрушаясь серьезности ситуации. — Дети неминуемо погибнут.

Блондин встретился с ним глазами.

— Джон Андерсон, — прошептал Найджел мне на ухо, — стипендиат Родса, бывший президент Гарвардского дискуссионного клуба.

Бернини продолжал:

— Теперь предположим, что рядом есть рычаг и, потянув за него, вы измените направление движения вагонетки, переведя ее на другие рельсы. На тех путях играет только один ребенок. — В глазах профессора мелькнул огонек. — Как вы поступите?

Джон Андерсон выдержал его взгляд.

— Я потяну за рычаг, — уверенно сказал он.

— Почему?

— Потому что пять смертей хуже, чем одна.

— Понятно. Но мне интересно, насколько сильна ваша логика, мистер Андерсон. Предположим, вы врач в больнице и вам открылась возможность убить одного пациента, чтобы отдать его органы еще пятерым. Сделаете вы это?