На чистую воду (ЛП)

Моника О’Рурк

НА ЧИСТУЮ ВОДУ

Я преследовала его несколько недель, представляя себе, что он сотворил с моей девчушкой.

Копы знали, что это он, однако настаивали, что улики косвенные, а доказательств до сих пор нет. Мне говорили, что он под постоянным наблюдением. Почему же при этом я вижу его свободно разгуливающим без всякого присмотра? Я постоянно вижу в этом районе полицейскую машину без опознавательных знаков, но на самом деле ничто не указывает на то, что следят именно за ним, и это чрезвычайно меня расстраивает. Они знают, кто похитил Ребекку, знают, что это он — и что? Разве его гражданские свободы больше, чем у неё?

«Ты надо перестать в это лезть», — говорят они.

Они что, издеваются?

Я знаю, где его искать. Прямо возле моего пикапа, порой судьба (или GPS) способны привести в нужное место.

Он переходил улицу на красный, и я легко узнала его. Прежде, чем не дать ему уйти, я подождала, когда он повернёт за угол. Я резко нажала на тормоз, он ударился об капот и, на мгновение оглушённый, упал на спину. Изо всех сил я врезала ему по лицу кулаком (со сжатым в нём рулончиком четвертаков). Убедившись, что он вырубился, я отволокла его к пикапу. Затащила его туда, связала руки-ноги кабельными стяжками и прикрыла брезентом.

Вокруг не было ни души, что само по себе было маленьким чудом — я имею в виду не только профессиональных репортёров, но и любителей со своими смартфонами, которые тоже, казалось, следуют за этим человеком по пятам. Необычным было и то, что поблизости не было ни одного полицейского.

Часом позже я заволокла его задницу внутрь загородного домика и привязала его к кровати. Беглый осмотр леса вокруг успокоил мою паранойю: за мной никто не следил. Не то чтобы это имело значение. Я бы отдала всё, чтобы спасти своего ребёнка, включая свободу. Или даже жизнь.

Вот так всё и началось. Ну, или часть всего этого.

Он заварил эту чёртову кашу несколько недель назад.

Я развожу в камине огонь.

Энди приходит в себя. Я прочла его имя на водительском удостоверении. Энди. Энди.

Он трясёт своей мерзкой головой, белки глаз мелькают в попытках сфокусироваться.

Наконец, он открывает глаза.

— Что… — он видит меня. — Ты чокнутая?

Что ж, начало многообещающее. Я придвигаю стул и, широко расставив ноги, сажусь.

— Где она? — быстро спрашиваю я.

Он фыркает.

— Что? Кто ты такая, мать твою? Иди на хер! Развяжи меня.

Он что, думает, что это сработает?

Голос мой голос становится чуть ниже:

— Где она?

Он смеётся, показывая пожелтевшие от никотина зубы. От него пахнет кислым пойлом и дешёвым табаком.

— Иди к дьяволу.

А что, если я спрошу тебя про голубоглазую студентку колледжа? Нет, пятна, пожалуй, не от курева. Да и запах больше напоминает одеколон «Gray Flannel», чем перегар. Он выглядит так, словно баллотируется в сенаторы штата.

Впрочем, Тед Банди [1] тоже был красавчиком.

Я медленно приближаюсь к нему. Этим трюкам я научилась, когда смотрела сериалы «Закон и порядок», «CSI: место преступления» и «Морская полиция: спецотдел». По ним я изучила способы, которыми могла бы заставить его занервничать (если привязывания к кровати будет недостаточно). Но, кажется, ничего из этого не сработало, хотя по телевизору срабатывает всегда. Там это получается даже в тех случаях, когда допрос ведёт женщина.

— Ты начинаешь меня раздражать, — говорит он мне, облизнув губы. — И делаешь большую ошибку. Развяжи меня, жопа.

Я изучаю его лицо. Паникует ли он? Нервничает ли? Разве не должен был уже? Да нет, паники у него нет. Он просто злится.

Мне кажется, я читаю в его голове: «Она просто берёт меня на пушку».

Я проверяю связавшие его путы, и удостоверяюсь, что они надёжны. Он лежит на лоскутном одеяле и похож на орла с распростёртыми крыльями.

Никуда он не сбежит.

— Ты убиваешь её, — говорит он с ухмылкой, скосив на меня глаза. — Ты это понимаешь?

Лицо у него твёрдое, жёсткое, челюсти плотно сжаты. Он скрипит зубами.

Может, я лишь воображаю себе, что он не боится? Это тот человек, который украл моего ребёнка. Украл. Моего. Ребёнка. Для меня он похож на гигантского слизняка, покрытого лишаями, из которого сочится гной.

Мне трудно спокойно общаться с молодым человеком, лежащим на кровати…

Я закрываю глаза и пытаюсь сдержать слёзы. Это нелегко, это самая трудная вещь, которую я когда-либо делала в жизни. Я даже не понимаю, как у меня это получилось.

Снова их открываю.

— Я не убиваю её, — шепчу я. — Я спасаю её.

— Только я знаю, где она. — Он плюёт мне в лицо и силится разорвать оковы.

Я иду в ванную, чтобы смыть со щеки плевок этой свиньи. Вглядываюсь в своё отражение в зеркале шкафчика с лекарствами. Глаза, которые не знали покоя несколько недель. Слишком много морщин на старом лице, которое, на самом деле, и не старое вовсе. Слишком много седины там, где ещё совсем недавно была грива белокурых волос. И именно то свиное говно, привязанное к кровати, сделало это со мной.

Он орёт и ругает меня, словно одержимый. Кричит, чтобы я развязала его. Так забавно. Что если бы он был свободен, то я бы уже была мертва. Не могу поверить, что у меня вообще получилось дотащить его досюда, лишь выброс адреналина позволил мне это сделать. Не то, чтобы я поднимала его над головой или что-то в этом роде; просто я гораздо меньше, чем он.

Я сажусь на стул возле него.

— Где она?

— Мертва!

Я бледнею, лишь молю, чтобы он лгал.

— Где она?

Он снова смеётся, но я чувствую, что он занервничал.

— Вот, — говорю я и достаю из заднего кармана бандану. — Как я понимаю, нужную мне информацию ты добровольно не дашь.

Затем, скрутив бандану в длинную верёвку, я накладываю её ему вдоль рта и завязываю за ухом. Он трясёт головой и хочет уклониться от меня, но не может. Затем пытается ударить меня лбом, но ему не достать.

— Что ж, попробуем теперь мой способ. Если передумаешь и захочешь мне что-нибудь сообщить… — я пожимаю плечами. — Просто скажи.

Если он даже и захочет что-то сказать, то не сможет. Это часть моей игры с ним, единственный способ выполнить эту работу. Понятия не имею, что именно я делаю, но надеюсь, что он об этом не догадывается. Главной причиной, по которой я вставляю ему в рот кляп, является то, что мне не хочется слышать, как он кричит и зовёт на помощь.

Я быстро хватаю со стола ножницы и разрезаю на нём одежду. Я не собираюсь развязывать его и давать ему возможность сбежать. Он трясёт головой и пытается что-то сказать, но ему мешает бандана. Я даю ему возможность немного полежать в трусах перед тем, как тоже их разрезать. Полагаю, что так он окончательно лишится какого-либо достоинства и, может быть, у меня получится такое положение продлить. Ведь нагота — одно из самых уязвимых для человека состояний.

Он смотрит вверх, на потолок, но не на меня. Я подхожу ближе. Его глаза наливаются слезами, и он пытается не заплакать. Верхняя часть щёк становится пунцовой. Он что-то говорит сквозь кляп, но, естественно, я его не понимаю.

— Ты собираешься сказать, где она?

Его глаза тут же опускаются вниз и пристально смотрят на меня. Взгляд излучает ненависть. Он игнорирует мой вопрос. Я понимаю, что нагота лишь на время приведёт его в замешательство, но не заставит признаться в похищении моего ребёнка.

Моей дочери двенадцать. Она и не жила ещё совсем. Она не успела влюбиться, сходить на выпускной вечер, записаться на карате и балет, как собиралась. У неё не было первого поцелуя и первого свидания, она не умела пользоваться косметикой и никогда не путешествовала. Не научилась плавать и водить машину. Моя девочка совсем ещё не жила.

Он отнял это всё у неё и занёс над нашими головами дамоклов меч.