"Белые линии"

У Неблеховой вдруг сдали нервы, и она громко высказала то, о чем все в этот момент думали:

— Начнется здесь когда-нибудь хоть что-то? Зачем нас, собственно, сюда вытащили?

— Никто ничего не знает, пани Неблехова, — пожал плечами Сганел. — Все мы получили точно такую же повестку, как и вы.

Артист Водваржка сонно зевнул над бокалом джина:

— Сели в лужу, так решили хотя бы сделать вид, что расследуют.

Неблехова заявила:

— Насколько я знаю, ни к кому из нас у них претензий нет...

Водваржка захохотал:

— Только мелкие придирки!.. Но им придется долго к ним подыскивать параграф! — сказал он, вспомнив свой конфликт с Земаном.

— Павлу тоже никаких претензий не предъявили, — заявила Неблехова.

— Скорее всего, речь пойдет о нем... — многозначительно зашептал Сганел, перегнувшись через стойку бара с таким видом, как будто выдает великую тайну, — ...если привезли и ее!

Это сообщение взбудоражило всех, Неблехова, ахнув, промолвила:

— Что? Ева здесь?

Сганел в знак согласия закрыл глаза.

— А где она? Почему не с нами?

Сганел был счастлив, что именно он может их информировать, что на этот раз он знает больше, чем они, элита культуры, которая благодаря своим неведомым подпольным источникам узнавала всегда обо всем первой. Он шепотом разбалтывал эту сенсацию:

— Она здесь, в своей уборной. Приказано ей, чтобы не выходила, пока не позовут.

Неблехова, соскочив с высокого стула у стойки, решительно сказала:

— Иду к ней!

Сганел, испугавшись возможных неприятностей, в ужасе начал ее отговаривать:

— Нет-нет, не ходите, они увидят вас. Они в зале ждут своего майора.

Неблехова, однако, взяла свою сумочку и независимо сказала:

— Ну и что? Кто запретит даме идти туда, куда ей нужно? Полиция не может этого запретить!

Водваржка расхохотался:

— Браво, Даша! Браво!..

Ева Моулисова сидела в своей артистической уборной перед зеркалом, без грима и парика, бледная, усталая, постаревшая и похудевшая.

Она смотрела в зеркало с грустью, с безразличием, неспособная что-либо для себя сделать, как-то приукрасить свое увядающее лицо.

Ева понимала, что ее жизненный путь женщины-любовницы и пользующейся успехом у публики певицы новых шлягеров кончается и что ей остается только выкрикивать в темноту зрительного зала свое отчаяние и одиночество, умирать каждый вечер на сцене под тоскливую мелодию — чтобы умереть однажды в этом театре на самом деле. А ведь не так уж давно началась ее карьера известной джазовой певицы.

Ева росла обычной девушкой. Она еле-еле закончила школу и не стала учиться дальше. Она была наделена природной интеллигентностью и здравым смыслом. Девушка умела шить и устроилась работать в заурядный дамский салон. Бесконечные, однообразные, нудные часы проводила она за швейной машинкой. Ее ожидала типичная судьба тысяч девушек ее круга: сначала танцы, несколько знакомств, потом свадьба, дети, плита, прачечная, шитье для соседок и знакомых, ссоры с мужем из-за его зарплаты, однообразные воскресные поездки на дачу. Но получилось иначе.

Однажды, с кем-то поспорив, она приняла участие в конкурсе певиц, который объявил один из молодых театров. Нет, пению Ева никогда не училась, но любила петь и играть на гитаре с мальчишками в туристических походах. В том конкурсе она победила — возможно, потому, что не имела такой цели и попробовала ради шутки, а поэтому не испытывала страха. Какого-то композитора средних лет, плешивого, с одутловатым лицом и уже заметным брюшком, с невыразительными, чуть навыкате глазами, сидящего в жюри, заинтересовал ее резковатый, своеобразный голос. Скорее всего, его заинтересовала ее стройная фигура с высокой грудью, по-мальчишески узкими бедрами и длинными стройными ногами. После короткого знакомства он сумел включить ее в телевизионную программу «Ищем новые таланты», и она сразу стала известной.

Предложения с телевидения и радио посыпались одно за другим. Ева выступала в целом ряде эстрадных концертов, стала актрисой молодого театра, записала свои первые пластинки — сначала небольшие, а потом и долгоиграющие. На улице ее без конца преследовали поклонники с просьбами об автографе. Зрительные залы сходили с ума, как только Ева появлялась на сцене. Тысячи девушек красились, причесывались и одевались, как она, тысячи мальчишек любили ее в своих мечтах. Все это быстро утомило ее. Потом она начала пить и употреблять наркотики. Поток предложений о выступлениях на эстраде, по радио, телевидению не иссякал. Ее приглашали сниматься в фильмах. Она боялась отвергнуть все эти предложения, так как это могло означать шаг к немилости у публики и утрату популярности и славы. Она начинала бояться этого конца, подсознательно чувствуя, что головокружительный взлет джазовой звезды подобен блеску метеора — вспыхнет на краткий миг, ослепительно засияет и погаснет.

Она хотела воспротивиться, задержать этот бешеный полет, но напрасно, у нее не хватало сил противостоять судьбе. От сознания этого она нервничала, испытывала страх и пила еще больше. И старела. Из-за тех сотен и тысяч выкуренных сигарет, бурно проведенных ночей, выпитого виски, коньяка и джина Ева старела неудержимо, усталость поглощала ее, и это приводило в ужас. В какой-то момент она начала тосковать по тихому, спокойному личному счастью, по обычному дому с детьми, с плитой и прачечной, швейной машиной и однообразно-идиллическими выездами на дачу... И вот в таком душевном состоянии, в минуту новой волны ужаса перед старостью, забвением и одиночеством, она встретила Павла...

Скрип двери артистической уборной отвлек Еву от этих безутешных воспоминаний. В зеркале она увидела, как за ее спиной появилась Дагмар Неблехова.

Эта наглость вызвала у Евы приступ гнева.

— Уходи... Что тебе здесь нужно?.. Прошу тебя, уходи!

Однако Неблехова не послушалась. Наоборот, она приблизилась к Еве и уселась напротив, прямо на гримерный столик.

— Я знаю, ты не любишь меня, Ева! — Дагмар вынула из сумочки сигарету, закурила, чтобы как-то справиться с волнением, вызванным предстоящим неприятным разговором. — Сейчас не время для нашей личной неприязни и ненависти. Мне нужно с тобой поговорить.

— О чем? Что мы можем еще сказать друг другу?

— Речь идет о Павле.

— Какое дело мне до него? Ты его хотела, возьми! С этим я уже смирилась.

— Я говорю о Павле в принципиальном плане.

— Не понимаю тебя.

— Идет борьба, Ева, которую не измерить нашим женским куриным мозгом, секрециями желез, страстями, ревностью. Это борьба за всю чешскую культуру!

Моулисова горько усмехнулась:

— Павел для тебя — чешская культура?

Неблехова говорила страстно, стараясь ее убедить:

— Я тебе уже сказала, что все дело в принципе. Если мы от него отступим, то потеряем все. Они заберут у нас и этот клочок свободы, который мы завоевали с таким трудом. Если мы будем сопротивляться, они получат возможность арестовывать и наказывать. Мы испугаемся и отступим, и все вернется на двадцать лет назад.

— Ты преувеличиваешь. Я не люблю слушать длинные патетические речи... И совсем мне не по душе, когда в искусство пытаются втащить политику!

Однако Неблехова не сдавалась:

— Ты была в больнице, Ева. Ты не знаешь, что вокруг творится. По всей республике идет сбор подписей под петициями протеста против ареста Павла. Как раз сейчас Людвик Ланда находится в ЦК с делегацией представителей творческих союзов. Они выражают свой протест, выступают как посредники...

— Что ты хочешь от меня?

— Чтобы ты не была мелочной и не давала показаний против Павла. Иначе ты пойдешь против всех, против всего культурного фронта, и останешься в одиночестве.

Но Моулисова возразила:

— От меня никто не требует никаких показаний...

Неблехова удивилась. Такого поворота дела она не ожидала.

— А что же они от тебя хотят?

— Ничего. Просят спеть только мои куплеты. И все...

В это время из репродуктора над дверью раздался голос помощника режиссера: