Гнездо в соборе

…И вот теперь, спустя лет пять после того разговора, Манцев как будто видел перед собой того же Гришу Ковальчука. Так же горели глаза. Так же сыпались оригинальные предложения и идеи.

— Я бы, правда, хотел начать с первого, с комитетов, — попросил Григорий разрешения у Манцева. — Надо воспользоваться тем, что Цупком не знает ни своего подполья, ни своей армии. Мы создаем ложное подполье и ложные банды по всем губерниям, в основном вдоль границы, а то, что агент Петлюры попадет в мой отряд, замаскированный под повстанческую банду, я беру на себя. Разрешите показать на карте, где целесообразно развернуть ложное подполье.

— Нет, Григорий, не надо, — прервал Манцев. — Все это как раз нецелесообразно, хотя использовать неосведомленность Цупкома, конечно же, нужно. Придется тебе немного заняться политграмотой.

Манцев говорил резко, и эта резкость была понятна только ему. В который раз, выслушивая неожиданные, а подчас и фантастические планы Ковальчука, он ловил себя на том, что сожалеет о несостоявшемся стратеге и никак не желает признать, что Григорию достаточно быть талантливым и удалым оперативником, какие тоже очень нужны.

— Ну ладно, Гриша, — продолжал он уже мягче. — Ответь мне на несколько вопросов. Из кого, во-первых, ты намерен сколачивать новые банды, если и в нынешние-то нет сейчас фактически никакого притока? Ну, допустим, ты знаешь решение первой задачи, тогда ответь на такой вопрос: как повлияет увеличение количества банд на настроение населения? В-третьих, как ты будешь в течение нескольких недель поддерживать за мнимыми бандитами репутацию настоящих? Или они ни в кого не будут стрелять? В-четвертых, что сейчас выгоднее: создание ложного движения или разложение реальных повстанческих организаций и объединений?

— Ладно. Василий Николаевич, — вздохнул Ковальчук. — Достаточно. Вы, как всегда, правы.

— Ну, ты меня не умасливай, — улыбнулся Манцев. Улыбался он как-то застенчиво и наивно. Его тонко очерченное лицо, светлые глаза под правильными, на зависть девушкам, дугами бровей приобретали совсем мечтательное лирическое выражение, а маленький рот казался совсем безвольным. В эти мгновения и вовсе не верилось, что у этого хрупкого, узкоплечего интеллигента за спиной участие в трех революциях, эмиграция, многочисленные аресты, ссылки, побеги, фронты гражданской. Он и на самом деле был добрым, мягким и вежливым человеком, мужественным чекистом, твердым, волевым организатором.

— Не умасливай меня, Гриша, — повторил Манцев. — Бывал и я неправ, а ты, наоборот, прав. Над операцией по дезинформации Цупкома подумай, но не забывай, не забывай о политической стороне: она главная. Не спеши, но через час жду тебя с подробным планом. А мы с Ефимом Георгиевичем обмозгуем остальное.

— Артист, — заметил Манцев, едва Ковальчук прикрыл дверь, — прирожденный разведчик, но избыток воображения! Все хочу сделать из него руководителя. Но, с другой стороны, — может, и не нужно?! Исполнитель-то он исключительный! — размышлял вслух Манцев. — Пять лет назад поручили мы ему операцию, в исполнимость которой сами не очень верили, но дело шло о спасении десятка товарищей. Справился — да еще как. Мистифицировал жандармов, похитил секретные документы, а сам вышел сухим из воды, еще и другом жандармского ротмистра стал, который за него же поплатился чином и званием. Ну да, к делу, Ефим Георгиевич. Как вы думаете перехватывать петлюровского курьера?

— Может быть, так?

…Манцев, Евдокимов и пришедший через час Ковальчук совещались до полуночи. План действий показался им вполне надежным, хотя из-за неполноты информации и невозможности откладывать принятие мер он содержал «дыры», которые предполагалось в случае надобности «заштопывать» на ходу. Ковальчук после совещания возвратился к себе в Екатеринослав, откуда приезжал только на два дня по вызову, а Манцев и Евдокимов договорились встретиться еще и завтра для разработки плана действий на случай, если посыльный Петлюры сумеет благополучно добраться до Цупкома.

7

Майским ранним утром по Голосеевской улице устало шел одетый в коричневую вельветовую куртку мужчина лет тридцати. Подойдя к стоявшему в глубине сада особняку с небольшим и нелепым для такого строения портиком, он остановился у калитки и уверенно, хотя и не очень сильно, постучал щеколдой. Послышался свирепый лай, а затем женский голос, успокаивающий собаку.

— Что вам? — спросили из-за калитки.

— Данилу повидать, — ответил, приветливо улыбаясь, незнакомец. — Привет ему привез от далекого друга.

Калитка отворилась.

— Проходите. Только уходит он скоро. На службу.

— Что вам угодно? — коротко, с достоинством спросил Комар незнакомца, когда они остались вдвоем.

— То не ваш брат весной продавал быков на базаре в Фастове? — дружелюбно и со значением спросил тот в ответ.

— В Фастове он не был, — живо откликнулся Комар. — А вот в Белой Церкви торговал мясом.

— От Фастова до Белой не так уж далеко.

Услышав пароль и отвыв, Комар спросил:

— Кто вы и откуда?

— Игнат Щербина, — спокойно ответил пришелец. — Оттуда. Голонной атаман и батько Тютюнник шлют вам привет.

С этими словами Щербина подал мандат, подписанный Петлюрой. Прочтя его, Комар с ожиданием взглянул на Игната. Тот понимающе кивнул головой, потом сел, снял сапог, засунул в него руку и, покопавшись под стелькой, вытащил медную монету. Комар внимательно осмотрел ее под лампой — лицо его просветлело, он с улыбкой подошел к гостю и крепко пожал ему руку.

— Я сразу понял, кто пришел, — сказал он, набивая цену своей проницательности, — но, сами понимаете, конспирация. Заждались мы вас, дорогой Игнат. Сегодня же организую вам встречу с руководством комитета, а сейчас спешу на службу, чтоб она…

— Что за служба?

— Да служба-то неплохая: кооператор я, могу ездить по губернии. Ну, до вечера. Ждите меня здесь.

— Эх, жаль время терять, — с огорчением заметил Щербина.

— Не торопитесь, пан сотник. Вы, поди-ка, давно не были в Киеве. Он ведь теперь другой, враги на каждом шагу. Осторожность не повредит. И себя погубить можете, и явку ненароком провалите. Да и отдохнуть вам нужно с дороги. Ганна! — окликнул Комар жену. — Прими гостя, как родного.

Весь день сотник Игнат Щербина пролежал в кровати, попивая медовуху и насвистывая «Дывлюсь я на нэбо» и еще какую-то мелодию, происхождение которой Ганна Павловна, не очень музыкальная в отличие от большинства украинок, прирожденных песенниц, не могла угадать.

— Лежит, довольный, — сообщила она мужу, едва тот вернулся домой.

Комар повеселел и, войдя к гостю, радостно произнес:

— Ну, дорогой пан сотник, собирайтесь, нас ждет Коротюк, а может быть, — он заговорщицки подмигнул правым глазом, — и кое-кто повыше.

— Они-то и нужны, дорогой Данила, — весело и самоуверенно откликнулся Щербина. — Кое-кто! Кое-кто, дорогой Данила.

— Ну, уж… — развел руками Комар, — остальное зависит от Коротюка. Сами понимаете, конспирация.

Он объяснил гостю, как они выйдут со двора (сам Комар через парадное, а Щербина черным ходом), где Игнат пристроится в двадцати метрах за своим провожатым, и как он войдет в домик Власа-сапожника. И пока он это говорил, с лица Игната Щербины не сходило выражение снисходительности к столь детским вещам, а в глазах и в многозначительной гримасе рта читалось: Коротюк-Коротюк… Э-э, дорогой Данила, мне и пану головному атаману нужен кое-кто другой, с кем мы и обсудим наши дела. Такое поведение гостя не только не обижало Комара, но, напротив, нравилось: значительность пана сотника, специального уполномоченного головного атамана Симона Петлюры, подчеркивала и значительность Данилы Комара, с которым у Игната Щербины устанавливались явно доверительные отношения.

8

Приземистый домик сапожника Власа внутри оказался вместительнее, чем представлялось снаружи. Из самой мастерской, где простоватый старичок принимал клиентуру, невзрачная дверь вела в чулан, переоборудованный в явку. Здесь Игната Щербину и встретил Данила Коротюк, скромный штатский вид которого не мог скрыть от опытного глаза осанки кадрового штабиста. Введя гостя, Комар оставил эмиссара Петлюры наедине с начальником цупкомовской контрразведки. А если бы остался, то стал бы свидетелем напрасной, как ему, конечно, показалось бы, траты времени, которую затеял педант Коротюк: рубака Комар не испытывал к нему, штабному офицеру, никакой симпатии.