Кара-курт

— Господи, пронеси! — прижавшись к борту и прикрывая голову руками, несколько раз испуганно сказал старик, крестясь и вздрагивая от близких разрывов бомб.

Раздался дробный треск пулеметов, послышались крики, стоны. Самолеты с ревом пронеслись над эшелоном. Старик поднял голову, проводил их ненавидящим взглядом, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Смотрите, дети... До самой смерти не забудьте, родные!..

Андрей подумал: то, что происходило сейчас, никто, никогда не забудет...

Донеслось нарастающее, передающееся от вагона к вагону лязгание, буферов. Платформа дернулась. Паровоз тронул состав, медленно стал втаскивать его на станцию.

Вся масса народа, которая схлынула с эшелона, теперь бежала вдоль насыпи, догоняя платформы, на которых остались вещи. Самохин видел очень мало мужчин, эшелон штурмовали женщины и дети.

Донесся шум приближающегося поезда. На горящую, задымленную станцию втягивался еще эшелон: крытые пассажирские вагоны, на вагонах — в белых кругах красные кресты.

«Санитарный с фронта, пропускают вне очереди...»

Но санитарный поезд остановился, и сейчас же изо всех вагонов стали спрыгивать на платформу женщины в военной форме, солдаты с носилками. В нестройном разноголосом шуме, криках, стонах, стоявших над станцией, слышались четкие, резкие команды, деловитые окрики.

Врачи, сестры и санитары перевязывали раненых прямо на железнодорожном полотне, на платформах. Всех, кто мог передвигаться, люди с санпоезда забирали с собой в поле, туда, где все еще оставались жертвы обстрела. Раздались голоса у самой платформы. Чьи-то руки с округлыми запястьями взялись за черный от угля борт. Андрей увидел прямо перед собой темноволосую, черноглазую, бледную от усталости молодую женщину в белом халате, судя по нарукавной повязке — начальника поезда.

— Куда ранены?

— Старший политрук — в бедро, сержант — в грудь, — ответила Марийка.

— Пограничников в пятый вагон, — скомандовала женщина и перешла к следующей платформе.

Андрей почувствовал, что снова проваливается в душную темноту. Потом он увидел перед собой лицо жены Веры, с облегчением вздохнул, взял Веру за руку, сказал: «Ну вот, наконец-то!.. А я так боялся, что вы не успели выехать!.. Вера!.. Почему ты молчишь?.. А где Лена?.. Лена где?.. Ответь мне, где Ленка?» Он удивился, как странно ответила Вера:

— Я знаю, ваша фамилия Самохин. Старший политрук Самохин, — сказала она. — Я не могу вам сказать, где Лена. Я вовсе не Вера...

— А кто же ты? — спросил он, не понимая, что с ним происходит.

— Марийка...

Но он опять услышал голос Веры: «Успокойся. Лежи тихо. Лена уснула. Не буди ее. Вот ее рука. Она с тобой. Положи мне голову на колени. Тебе больно? Так будет легче. Мы здесь, с тобой. Это я, Вера... Лена тоже здесь... Постарайся уснуть...»

Едва он закрыл глаза, над эшелоном снова раздался рев мотора, грохот пулеметных очередей, донесся мучительный стон, и рука, которую он все еще держал, думая, что это рука дочери, безжизненно обмякла. Раздался страшный крик Марийки.

Андрей не сразу понял, что произошло: его подхватили жесткие мужские руки, положили на носилки, передали вниз с платформы.

Очнулся он в вагоне, на верхней боковой полке у окна. Запах крови, йода, несвежих бинтов, стоны и бред раненых, душный воздух, который не успевал меняться через приоткрытую фрамугу, — все это подступило вплотную, до предела сузив окружающий мир. Не было рядом ни Веры, ни почудившейся ему в бреду Лены, ни Марийки, ни ее матери, ни старика, ни сержанта Воловченко. Вокруг бинты, тяжкий запах гноя, искаженные болью незнакомые лица.

Он долго оставался то ли в забытьи, то ли в обмороке, смутно улавливая крики и стоны на станции, шум толпы, атакующей эшелон, команды, раздававшиеся за стенами вагона, уловил перестук молотков по колесам, подивился еще, что так же, как и в мирное время, состав проверяла поездная бригада.

Потом все это отодвинулось, стушевалось — собственная боль стала нестерпимой. Не веря себе, думая, что опять начинается бред, он увидел капитана Богданова, на носилках в проходе между полками вагона. Нога Богданова стянута лубками и забинтована, лицо бледное, но гладко выбритое, гимнастерка аккуратно подогнана. Резанул глаза свежий подворотничок, белой полоской выделявшийся на загорелой шее.

После всех тягот и страданий, навалившихся на Самохина за последние дни, этот подворотничок среди пота и грязи, крови и бинтов фронтового санитарного поезда показался ему кощунственным.

Поезд тронулся. Мерно застучали колеса. Теперь уже их толчки на стыках почти не тревожили Андрея.

На одном из перегонов, когда ему стало особенно плохо, он увидел через открытое окно у самой насыпи, среди клевера и ромашек, девочку лет пяти-шести в белом платьице, загорелую и белоголовую, рядом с ней такую же белокурую мать в чесучовом костюме. Обе — со страшными черными сгустками запекшейся крови на лицах и одежде. Андрей не мог решить, действительно ли видел женщину и девочку на железнодорожном откосе или они почудились ему. Чем больше он думал о них, тем больше ему казалось, что видел жену и дочь...

От большой потери крови Андрей забылся. Очнувшись, услышал разговор, понял, что ему грозит ампутация.

— Ногу резать не дам... Кость у меня цела... Когда ранило, я еще мог бежать...

Врач успокоил:

— Ногу постараемся сохранить. У вас была большая потеря крови. Сейчас восстановили. Благодарите вот ее...

Самохин повернул голову, с трудом узнал девушку, которая во время обстрела не уходила с платформы. Марийка! Под глазами темные круги, лицо белее бумаги. Косынка медсестры, белый халат. А где же мать?

Андрей вспомнил грохот крупнокалиберного пулемета, щелканье пуль о платформу, женскую руку, ослабевшую в его ладонях, страшный крик Марийки, понял: не надо спрашивать, где мать.

...Прошло несколько десятков часов, равных нескольким суткам. В ушах стоял непрерывный, не стихающий ни на минуту гул немецких самолетов, прошивавших небо пулеметными очередями. Бесконечными кошмарами потянулись томительные стоянки на разрушенных станциях, разъездах, посреди степи. Андрей слышал крики людей, свист бомб, тяжкие разрывы. Вагон с силой встряхивало, дождем сыпались в стены комья земли, впивались с глухим стуком пули и осколки. Его еще раз ранило, на этот раз в голову, осколок рассек кожу у самого виска. «В рубашке родился», — подумал Андрей, пока его перевязывали, слушая ругань, требования остановить поезд, вынести всех на воздух. Но поезд трогался и снова все шел и шел вперед, чудом оставаясь неповрежденным, все дальше унося Андрея на восток.

Белые стены палаты, за окнами яркая зелень, нестерпимо синее южное небо. Доносится монотонный шум моря, который не нарушает, а лишь усиливает ощущение покоя и тишины. Все это показалось Самохину настолько нереальным, что он не поверил себе, решив: снова галлюцинация.

Повернув голову, ощутил в висках звонкие толчки пульса. Голова забинтована. Приподнявшись на койке, едва не вскрикнул, все тело пронизала острая боль. Теперь он поверил, что окружающее — реальность.

Андрей перевел дыхание, осторожно повернул голову в другую сторону, увидел на соседней койке незнакомого парня в бинтах, не сразу понял, что это Воловченко: заострившийся от потери крови нос, страдальчески сдвинуты брови, глаза закрыты, лицо желтое. Воловченко то ли спал, то ли забылся. Всего один человек остался рядом с Андреем от всех тех, с кем он служил и воевал.

Самохин стиснул зубы: мысль о том, что жена и дочь все еще там, где все рушится и летит на воздух, была нестерпимой.

Где они? Что с ними? Живы ли? Только Богданов, попавший вместе с Андреем в санпоезд, мог ответить, где семьи начсостава, удалось ли им погрузиться в эшелон, прорваться сквозь кольцо окружения.

Андрей стал внимательно вглядываться в соседей по палате. Богданова среди них не было. Хотел крикнуть, чтобы кто-нибудь вошел, заметил в приоткрытую дверь белый халат, услышал неясный шепот: за ним наблюдали.