Легион обреченных

Атдаев многозначительно помолчал, выпил стакан воды и продолжил:

— Эта тема была любимым коньком Кейли. Я одессит, говорил он, хорошо знаю Россию, а в Одессе живут мои родственники, и служба наша информирована... В Советском Союзе прокатились три волны арестов. Одна в двадцатых и две — в тридцатых годах. Ты думаешь, спрашивал Кейли, они прошли бесследно? Как бы не так! Они вселили в сердца арестованных, репрессированных и их близких злобу на большевиков, на руководителей государства. Тут еще и мы масла в огонь подлили, «помогли» господам чекистам состряпать обвинения на безвинных... А такое не забывается, обида у людей не проходит и с годами. Это чувство остается на всю жизнь, и такими же недовольными, озлобленными они, в свою очередь, воспитывают своих детей. Людской натуре свойственно забывать добро, но зла она не прощает... Таких вот людей, старых и молодых, должен я был брать на заметку.

— И много вы таких приметили? — поинтересовался Багиев.

— На удивление очень мало.

— Так и должно быть. Озлившись на блох, нельзя палить все одеяло. Обидевшись на кого-то, нельзя таить злобу на всю Советскую власть. Но в семье, конечно, не без урода... Как часто вы получали инструкции от Кейли и каким путем?

— Через тайник, в год один раз, в первой неделе мая. Иногда приходят и письма по почте — от мнимых родичей, с шифровкой. Опускают их в Ашхабаде.

— Кого мог использовать Кейли в качестве связного?

— Кого-нибудь из иранских купцов, скотоводов... Точно не могу сказать.

— О чем сообщил вам Кейли в последней шифровке?

— Я извлек ее перед самым арестом. Кейли писал, что Германия в этой войне потерпит поражение, а потому Англия должна будет активизировать подрывную деятельность против СССР. Он напоминал кратко о моих задачах, подбадривал меня, дал знать, что в скором времени мне в помощники пришлют двух агентов, легализованных под надежной «крышей». Видимо, Лондон торопит с созданием в Ашхабаде своей резидентуры. Но когда пришлют и каким образом, этого я не знаю. Кейли должен известить...

То ли почуяв опасность, то ли еще почему, но Каракурт у Черкеза не задержался. Ускользнул он и от Мамедяра. Теперь тот, конечно, насядет на Черкеза: рассчитывайся, мол, за своего землячка, наобещавшего от имени фирмы. Каракурт, словно затравленный зверь, метнулся к знакомому сарайману. Тот был жив-здоров, и, судя по его самодовольному виду, процветал по-прежнему. Он много знал, и нити от него вели куда угодно, даже к шахскому дворцу. Раньше он якшался с англичанами, затем с немцами. С вводом английских и советских войск акции немцев в Иране заметно упали, и те, кто прежде кичился дружбой с немцами, потянулись к англичанам, навязывались в друзья и к большевикам.

И ему никак не обойтись без проклятого сараймана, знающего подходы к английскому консульству. А куда еще податься? К большевикам пути отрезаны. Немцев предал. Узнай они про все, вздернут на первом же суку. Англичане же его «первая любовь», С Кейли они знакомы с двадцатых годов. Правда, Курреев, чувствуя себя за немцами, как за каменной стеной, не единожды пакостил англичанам, но кто знал, что фортуна так изменчива к немцам. Теперь у англичан сила и власть, а немцы горят белым пламенем.

Удивительная это сила — страх. Бывает, он даже труса делает смелым. У Каракурта не оставалось иного выбора, иначе погибнет. И страх придал ему решимости прийти к сарайману, чтобы тот помог выйти на Хороза и при его посредничестве снова пойти на службу к англичанам. Кем угодно — лишь бы уцелеть, лишь бы платили...

Сарайман, выслушав Каракурта, скорбно взглянул на собеседника:

— За день до вступления в Мешхед красных войск Джапара-агайи с семьей отправили в Кветту. Там он умер. Земля ему пухом...

Курреев недоверчиво взглянул на перса, с холодящей сердце тревогой подумал: «А что, если он донесет на меня? Разве мало в Иране немецких агентов арестовали?» И тут же покинул караван-сарай.

А рыжебородый Хороз был здоров как бык, не своей смертью он умер. На его беду, англичане с Сонетами союз заключили, а у большевиков с Хорозом свои счеты. Вот и спровадили рыжебородого из Мешхеда подальше от русских. Но и на этом не успокоились хозяева: Хороз слишком много знал. И тогда англичане убрали его, пока он не попал в поле зрения советском контрразведки...

Нуры Курреев догадывался об этом и думал, что его ждет такая же участь, попадись он немцам. А если домой вернуться с повинной? Хотите — казните, хотите — помилуйте, но поверьте...

Однажды Курреев, настроив приемник на московскую волну, услышал о первом туркменском генерале Якубе Кулиеве, о бессмертном подвиге бесстрашного молодого туркмена Айдогды Тахирова, у которого фашисты на груди вырезали звезду, однако батыр мужественно принял все мучения, не стал предателем... И дремучее сердце Каракурта всколыхнулось от гордости: есть еще настоящие джигиты! А когда зимой сорок третьего по всему Берлину развешали траурные знамена и фашистская Германия оплакивала свои отборные дивизии, перемолоченные под Сталинградом, в тайниках души Курреева всплыло злорадство.

И все же инстинкт самосохранения, страх толкали его обратно в объятия немцев.

Он должен быть в Германии, откуда ближе к Берну. Стоило ли бежать из дому, чтобы вернуться с полпути? Будет горько и обидно, если деньги, ради которых бросил Родину, не достанутся ни ему, ни детям. Мысль о детях, об Айгуль мелькнула вяло, тут же смешавшись с заботой о себе.

А что ты Фюрсту скажешь в свое оправдание? Где был все это время, чем занимался? В тюрьме сидел. Бежал? Допустим, а где твоя группа, где остальные группы, заброшенные по твоему вызову? Никто не вернулся, а ты один целехонек... Может, Тагановым откупиться? Эембердыев! Ишь, как замаскировался. Конечно, Таганов чекист, но голыми руками его не возьмешь. Он наверняка извещен о твоем побеге и успел или скрыться, или, если рискнул остаться у немцев, вооружился вескими доводами. Какие там еще доводы?! Да за одну шифровку, подтвердившую легенду Ашира. немцы тебя самого поставят к стенке. Кто помог Таганову внедриться? Он, Курреев! С Аширом лучше не связываться, он, глядишь, еще пригодится. Продать его всегда успеется. Фюрст — вот кого следует бояться как огня. Того запросто не проведешь. А что, если Таганова сделать своим союзником?..

Нуры Курреев обладал одной необыкновенной чертой не раз выручавшей его из беды, — умению врать вдохновенно, по наитию. Особенно удавались экспромты, рождавшиеся в минуты смертельной опасности. Он знал эту свою способность и немало на нее надеялся.

И Каракурт решил вернуться в Германию.

В лагере «остмусульманцев» специальная комиссия СС наводила порядок. Мадеру предъявили обвинение, что много прав дал командирам-туркестанцам, ущемлял немецких офицеров, не укладывался в срок с формированием дивизии. Его отстранили от должности, но генерал Бергер оказался хозяином своего слова: спас-таки однокашника от неминуемого трибунала.

Не давали покоя и приближенным бывшего командира дивизии. По ночам их водили на допрос к капитану Брандту, которого собирались назначить на место Мадера.

Еще перед отъездом барона в Берлин советского разведчика вызвал к себе Брандт, пока возглавлявший комиссию. Верный себе Фюрст, решивший доконать Мадера, чтобы как-то обелить себя перед начальством, заранее обговорил с Осторожным, о чем тот должен рассказать капитану. Сам он тоже находился в кабинете командира дивизии.

— Что вы можете сказать о граничащих с преступностью действиях руководства дивизии? — начальственным баском спросил Брандт.

— Но в руководство дивизии вхожу и я, господин капитан. Прошу назвать имена, чтобы конкретно отвечать на ваши вопросы.

— Начнем с Мадера.

— Могу сказать многое... Но удобно ли мне, туркестанцу, говорить что-либо о немецком бароне, офицере абвера?

— Говорите, шарфюрер! — Брандт кивнул головой. — Если об этом спрашиваем мы, с вас ответственность снимается. Но учтите: говорить только правду! За клевету ответите по законам военного времени.