Легион обреченных

— Да, загадка какая-то, — произнес Касьянов. — А почему Аннаков избегает встреч с иранцами? Будь я на его месте, то поискал бы среди них знакомых, чтобы сказать: «Смотрите, у вас меня и за человека не считали, а на Родине ученым зоотехником стал, высокий пост доверили...»

— Может, ему неприятно ворошить прошлое, — сказал Багиев. — Или боится быть узнанным, если выдает себя за другого...

— Сколько же таких пар перешли границу в последние годы? Каковы мотивы? — неожиданно поинтересовался Касьянов у Назарова.

— Четыре, товарищ полковник. Мотивы примерно те же, что и у Аннакова. — Назаров сразу уловил ход мыслей старого чекиста. — Почти в одно время все попросили разрешение остаться жить в Туркменистане. У всех истории похожи. Я их устраивал на работу, помогал жилье получить... Немцы, когда хотят кого-то внедрить, на такие штучки мастаки, да только к этим влюбленным парам они никакого интереса не проявляли. К тому же один из молодых мужчин умер, двое воюют на фронте.

— Уж больно у Аннакова история романтичная...

Разыскав братьев Ильясовых, Нуры возлагал на них большие надежды: все-таки троюродные дядья по материнской линии. Глядишь, деньгами помогут, может, и за кордон переправят. Будучи в Иране, Каракурт знал, что те сшивались в Мешхеде вокруг рыжебородого петуха, как он называл Джапара Хороза, оказавшегося однолюбом — не переметнулся окончательно к немцам, продолжал служить англичанам. Будто чуял, что германский корабль даст течь. Так уж и однолюб?! Каракурт сам «совратил» его: в тридцать шестом году он по заданию Мадера натравил на Хороза иранскую полицию. Его арестовали, держали в зиндане, пока не вмешался английский консул. Рыжебородого освободили, но не за спасибо — поклялся на Коране, приложив к тому подписку, что будет служить тайной полиции Ирана, поставляя ей те же материалы, что и для англичан. Особо оговорили лишь информацию о прогрессивных деятелях страны и поведении эмиграции.

— Хороший... человек, — благодушно улыбнулся Бяшим, тощий, будто прокаленный солнцем, пожилой человек со слезящимися глазами.

— Ты про этого рыжебородого шакала? — Алты чуть помоложе брата, такой же поджарый. Глаза осоловевшие — часа два назад в компании с братом и Курреевым вдоволь накурился терьяку и теперь пребывал, как и те, в блаженном состоянии. — Лицедей, однако... В Мешхеде все туркмены от него шарахались, как от прокаженного. Людей, шакал, продает... А для тебя, брат, был хорош потому, что ты сам изрядный простофиля. Он тебе крохи давал, а себе куш отхватывал...

— Зато мы беды не знали тогда, меле ёрга [40] у нас не переводился. И нахлебников у нас не было. — Бяшим осторожно глянул на Нуры, кейфовавшего на кошме и, возможно, слышавшего попреки родственников. — Чтобы на мысгал заработать — набегаешься. А теперь еще вот с племянником делись. Нет, чтобы самому принести.

— Откуда? — Алты тоже с опаской посмотрел на Нуры. — Сам зубами щелкает.

— Будь у меня золото в швейцарском банке, знал бы что делать...

— Толку-то от этого золота? Оно сейчас как жаркое из еще неродившегося зайца.

— Это вы мои косточки перемываете? — Нуры со злой усмешкой подсел к дядьям. — Чем чужое считать, лучше помогите!..

— С ними, — Бяшим похлопал по ногам, — я и до Багира [41] не дойду...

— И не надо! Ты знаешь иранского приказчика Мамедяра?

— Знаю. Он гурты овец на мясокомбинат пригоняет.

— Ты пойди к нему... — Нуры зашептал на ухо Бяшиму. — Понял? — и, не дожидаясь ответа, уставился на Алты: — Надеюсь, у тебя ноги не болят? Сможешь ради племянничка прогулку совершить?

— Не смотри так на меня, не боюсь, — тихо заговорил Алты. — Хочешь к своему золоту уйти? Напрасно. Мы с Бяшимом видели все — и золото, и красивых женщин, и сладкую жизнь... Чем человек богаче, тем беспокойнее его жизнь. На своей шкуре испытали.

— Не слушай ты его, Нуры! — плаксиво воскликнул Бяшим. — Он тебе сейчас банки начнет рассказывать...

— А почему не рассказать, если из добрых побуждений.

— Ну, давай, рассказывай, — снисходительно проговорил Курреев.

— Как-то аламаны разграбили город и скрылись в горах, — начал Алты. — Вечером атаман разбойников призвал к себе лазутчиков: «Сходите в город, поглядите, чем заняты горожане?» Вернулись лазутчики, сообщили: «Собрались всем городом и плачут, да еще с причитаниями...» Предводитель приказал своему воинству напасть еще раз. Аламаны обобрали жителей до ниточки. А вечером лазутчики опять пробрались и увидели знакомую картину: горожане обливались горючими слезами. Атаман снова отдал приказ: значит, есть что оплакивать. Грабители унесли из города все, что смогли. В третий раз побывали в городе лазутчики и с удивлением доложили: «Горожане собрались на площади, поют, танцуют, вино пьют... Словно их и не грабили!..» И атаман повелел своему отряду сниматься. «Так могут веселиться только очень бедные люди, — сказал он. — Теперь у них ничего не осталось...»

Алты горестно вздохнул и продолжил:

— Мы с братом были богаты. А потеряли богатство — покой обрели. Но остались без семьи, друзей, ни кола ни двора... Аллах все видит. Нечестно нажитое не приносит счастья. Зато на родной земле живем, здесь родились, здесь и умрем... Мы ведь всю жизнь дрожали, каждый миг ждали — вот придут, вот арестуют. Отсидели — и успокоились...

— Ты мне мозги не тумань! — взъярился Каракурт. — Поможешь?

— Не сердись, Нуры, сделаю как хочешь. Смотри, не пришлось бы потом локти кусать...

В день, когда Мамедяр появился на мясокомбинате, Каракурт засветло пришел к братьям. С вечера зарядил дождь. Пораньше потушили лампу, прикорнули на кошме. Ночью Курреев, не зажигая огня, разбудил Алты, а Бяшим проснулся сам. Алты вырядился в одежду Каракурта, а тот надел на себя дядин халат и тельпек.

— Будешь идти, — напутствовал Каракурт, — держись прямо, старайся, как я, шагать легко, ноги не волочи.

Выйдя на дорогу, Алты зашагал подпрыгивающей походкой. Колхозные подводы возвращались с мелькомбината, куда сдавали ячмень нового урожая. Старый контрабандист сразу учуял, что за ним увязалась тень, неотступно следовавшая от самой мазанки.

Действительно, в темноте младший лейтенант Тачев принял его за Каракурта. Когда тот сел в первую нагнавшую его подводу, он уцепился за последнюю и доехал до развилки дороги на Конгур, где соскочил и Алты. Чекиста поначалу обескуражила поездка Каракурта в неурочный час, но, наслышанный о его неуравновешенности, к тому же больная фантазия опиомана может толкнуть на все, он воспринял ее как должное. И молодой контрразведчик, пока не подозревая о своей оплошности, проводил Алты до самого дома Курреевых, где тот постучался в дверь, и ему отворила удивленная Айгуль.

Тем временем переодетый Каракурт держал путь по другой дороге к холмам, где табором стояли иранцы, собиравшиеся с рассветом двинуться к границе, домой. Мамедяр, с которым договорился Бяшим, уже ждал Курреева, представившегося коммивояжером одной берлино-стамбульской торговой компании, другом самого Вели Кысмат-хана. Для весомости назвался и родичем самого Кульджана Ишана, возглавлявшего в иранской Хасарче «Туркменский национальный союз».

— Мне достаточно имени уважаемого Вели Кысмат-хана, — приторно улыбался приказчик круглыми холодными глазами, догадываясь, с кем имеет дело, — чтобы выручить вас из беды... А знакомство с родственником досточтимого Кульджана Ишана льстит мне. Надеюсь, ни ваш родственник, ни ваша компания не забудут моей доброты и риска? В наш лживый век стало опасно помогать даже единоверцам. Я сам свидетель, как один правоверный выдал зеленым фуражкам такого же правоверного...

— Мамедяр-агайи, — перебил Каракурт, едва шевеля посиневшими от страха губами, — я понял вас и в долгу не останусь. А пока возьмите это, — и протянул приказчику два массивных билезика [42] старинной работы. — Наша компания солидная, она не забывает истинных друзей.