Операция «Эрзац»

— Иван Степаныч, дорогой! Ведь это — такое дело, так важно, что и словами не сказать.

— А и не говори, чего тут говорить! Об одном прошу, сообщи, сам знаешь кому и куда, что внучка моя Лизавета Попова погибла, как солдат в неравном бою. Вышла ей доля выбирать между позором и смертью, и выбрала она смерть!

5. Необыкновенный хлеб

Фронтовая дорога была изрыта минами, танками, тягачами, и Грачёв вёл машину на малой скорости, — в «санитарке» лежали раненые. Боясь забуксовать в какой-нибудь колдобине, Грачёв напряжённо всматривался в дорогу, стараясь издали определить опасные места. Опыт помогал ему «читать местность»: вот здесь рванула мина, здесь тянули тяжёлое орудие, а слева прошла колонна танков.

Скверная дорога окончательно испортила ему настроение. День начался неудачно: в медсанбате никто не предложил ему «закусить на дорогу». И пока санитары переносили раненых, Грачёв не выдержал, съел свой суточный солдатский паёк — триста граммов хлеба, за что теперь нещадно ругал себя: он рассчитывал, освободившись, заскочить домой на Лоцманский остров, оставить родителям и Женьке кусочек хлеба. Каждый из них получал теперь всего-навсего по сто двадцать пять граммов. К тому же завтра Женьке исполнится двенадцать лет. Кусок хлеба был бы царским подарком! Но хлеб он съел сам… А Женька, конечно, ждёт… Каждый раз, когда Грачёву удавалось попасть домой, Женька с жадностью смотрел на его противогаз, откуда иногда появлялся кусок хлеба или пшённый концентрат. А сегодня он явится с пустыми руками…

Несмотря на свои тяжёлые мысли, Грачёв не переставал следить за дорогой и ещё издали заметил у обочины военного, стоявшего с поднятой рукой. Подчиняясь неписаному закону войны, Грачёв затормозил машину. Видавшая виды шинель, потёртая кобура, потрёпанный планшет не оставляли сомнений — «голосует» бывалый фронтовик.

— Куда? — спросил Грачёв.

— В Ленинград. Подбрось, браток.

— В машину нельзя, там раненые впритирку.

— Продрог до костей! — взмолился фронтовик. — Выручи, в долгу не останусь!

— Если не останешься — садись.

Фронтовик влез в кабину, и Грачёв дал газ.

— Ну, как вы там? — спросил Грачёв, косясь на противогаз спутника. Намётанным глазом он определил, что в сумке кроме противогаза есть и сухой паёк. — Как вы там, держитесь крепко?

— Держимся? Не то слово, товарищ. Это фриц вшивый держится, а мы стоим насмерть! Вы-то как там, в Ленинграде?

— Тяжело… Уж если армия на голодном пайке… сам понимаешь, каково гражданским… детям, старикам…

— Заводы работают?

— Которые работают, которые нет… Да и кому работать?

— Рабочим, конечно, кому же ещё?

— С луны свалился! Рабочим! Кто не эвакуировался — тот в армии. Работать некому. У станков — подростки да женщины. Вот и моя Валентина, до войны в «Пассаже» кассу крутила, а теперь, как говорится, «на выстрел» работает. Дома вовсе не бывает, — на казарменном положении.

— Советская женщина! — восхитился фронтовик. — Что же она делает? Гранаты? Снаряды?

— После войны спросишь.

— Что?

— Спросишь, говорю, после войны. Понятно?

— Одобряю, — усмехнулся фронтовик. — Ответ правильный. Солдатская заповедь свята: держи язык на замке!

— Язык — дело нехитрое, живот на замке держать — труднее…

— А кто виноват? Мы и виноваты! Немцы не сегодня-завтра Москву возьмут. Допустили, вот и приходится голодать.

— Слушай, друг, может, у тебя найдётся лишний кусочек хлебца? Могу на табак сменять, непочатая пачка, первый сорт…

— Моё слово твёрдое: сказал — отблагодарю, значит железно! — Фронтовик порылся в противогазе и вытащил кусок хлеба: — Ешь, товарищ. За табачок — спасибо. Своего не хватает, сам знаешь, сколько дают.

Довольный менкой, некурящий Грачёв сунул хлеб в свой противогаз. Кусок был большой — граммов на триста.

— А как же ты? — спросил он для приличия.

— На сегодня хватит, а завтра стану на питание в Дом Красной Армии.

Чем ближе подъезжали они к городу, тем хуже становилась дорога. Грачёв сбавил ход, стрелка спидометра подрагивала на цифре «20».

— Чего ты так ползёшь? — спросил фронтовик.

— Адова дорога… У меня же раненые…

— Много приходится возить?

— Раз на раз не приходится, — уклончиво ответил Грачёв.

Фронтовик понимающе кивнул.

Машина приблизилась к контрольному пункту. Начальник пункта уже знал Грачёва и его машину. Мельком взглянув на пропуск, он остановил взгляд на фронтовике:

— Предъявите документы.

Фронтовик расстегнул шинель, достал из нагрудного кармана документы и протянул лейтенанту. Тот долго рассматривал удостоверение личности, командировочное предписание и, не отрывая взгляда от документа, опросил:

— Фамилия?

— Там же написано! — не без раздражения сказал фронтовик.

— Отказываетесь отвечать?

— Политрук Хлебников, — поспешно сказал фронтовик.

— Имя, отчество?

— Иван Сергеевич.

Лейтенант кивнул головой и отдал документы.

— Трогай, — приказал он Грачёву. — Там за поворотом мина час назад шлёпнула — учти…

— Ладно, объедем красотку по кривой! — уверенно сказал Грачёв, плавно выжимая газ. — Хорошая у вас фамилия, товарищ политрук, только не ко времени: о хлебе напоминает…

Машина ехала по безлюдным улицам Ленинграда, Хлебников молчал, неотрывно глядя в боковое стекло.

— Что, давно не был в Питере? — поинтересовался Грачёв. — Сам-то ленинградский?

— Псковский. В Ленинграде только два раза был до войны… на экскурсиях… В Пскове у нас теперь немец хозяйничает… Родителей расстреляли, — не успели эвакуироваться… Они у меня тоже партийные были…

— Что поделаешь, друг, все теперь кровью умываемся, — вздохнул Грачёв, понимая, что в такой беде утешить человека нельзя.

Политрук тряхнул головой, словно избавляясь от тяжёлых мыслей.

— Скажи, где лучше слезть: мне в комендатуру надо, выправить продаттестат.

— По пути. Подвезу.

На Инженерной Грачёв остановил машину у подъезда комендатуры, распрощался с Хлебниковым и поехал в госпиталь.

В госпитале машину уже давно ждали. Санитары и врачи быстро перенесли раненых в приёмный покой, и теперь Грачёву надлежало явиться в свой медсанбат. В кабине он не удержался, пощупал в противогазе хлеб. «Заверну домой, с таким подарком хоть к богу на именины!»

Последний раз Грачёв был дома пять дней назад. Женька говорил только о еде и рассказывал, что во сне ел досыта пшённую кашу с вареньем. Разговоры отца о фронте мальчик слушал равнодушно и только спросил, чем кормят солдат на передовой и дают ли им сахар.

Подымаясь по лестнице домой, Грачёв представлял себе, как обрадуются сын и старики такому куску хлеба.

Женька был в комнате один. Он сидел на диване в старой отцовской кожанке и читал толстую книгу. Поднятый воротник наполовину скрывал его худенькое бледное лицо.

— Здорово, сынище! Где дед да баба? — спросил с наигранной весёлостью Грачёв.

— Бабка пошла карточки отоваривать. По радио объявили — кондитерские изделия вместо сахара…

— А дед?

— Ушёл на рынок часы менять. Говорит, за часы полкило хлеба можно взять.

— Так… — Грачёв тяжело вздохнул, вся его деланная весёлость исчезла. — Что читаешь?

— «Мёртвые души» Гоголя.

— Нравится?

— Не знаю, — вяло сказал мальчик.

— Как это — не знаешь? Читаешь и не знаешь?..

— Я только про еду читаю… Тут много про еду написано… Один помещик целого осетра съел…

Грачёв заметил на лице сына незнакомое ему выражение испуганной настороженности.

— У нас бомбёжка ночью была, — сказал Женька. — В задний двор попало. Дом как подпрыгнул!.. Деда говорит, что бомба не разорвалась, а то бы нас убило…

— Ты испугался?

— Испугался, когда дом подпрыгнул…

— А старики?

— Как стали бомбить, деда сказал: давайте хлеб съедим, а то убьют, зря пропадёт… Мы всё и съели. Теперь деда пошёл на базар часы менять.

— Ладно, сынище, не горюй. Поздравляю тебя с наступающим днём рождения, сейчас подарок получишь. — Грачёв вытащил из противогаза краюху, разрезал её и протянул половинку Женьке: — Это тебе, а это — старикам. — Он положил на стол вторую половинку.