Банк страха

— Это я, папа. Я, Сэм. Не умирай.

Отец застонал и опять что-то пробормотал, пытаясь исторгнуть слова из своего бессильного тела. У него получился звук «с», как у заикающегося человека. «Ш-ш-ш-ш», — прошептал Сэм, гладя отца по щеке. Старик пошевелил рукой, словно хотел потянуться за телефонной трубкой. Кровь все еще текла из обрубков его пальцев, где видны были дергающиеся остатки мышц и костей.

— Полежи тихо, — сказал Сэм. — Все будет в порядке. Ты выберешься.

Ночной дежурный вошел в спальню и при виде второго изувеченного тела снова закричал. Потом бросился к телефону и стал звонить вниз. Поднятая им паника расшевелила Фрэнка Хофмана. Старик открыл глаза и посмотрел на сына, снова пытаясь что-то сказать, словно должен был сделать еще что-то необходимое перед тем, как потерять сознание.

— Ты что, папа?

— Не надо полиции, — прошептал он. — Позови начальника отделения. — Он пробормотал женевский номер телефона и снова закрыл глаза. Сэм поцеловал его в лоб. Выполнять его просьбу было уже некогда.

Первые часы после этого происшествия Сэм Хофман провел как бы вне времени. Для него было важно только одно — чтобы отец выжил. Старика отвезли в кантональную больницу и оперировали до утра. Швейцарские хирурги сумели пришить ему два пальца на руках, но третий не смогли, а за пальцы на ногах даже и не брались.

Утром в палате реанимации они оставили Сэма около постели отца. Кожа у старика была мягкой и белой, как кусок мыла; к носу и рукам были подведены трубки. Сестры следили за показаниями приборов и регулировали лекарства; теперь он принадлежал им. К вечеру действие наркотических средств закончилось, и к нему пришел главный хирург. Он сообщил Фрэнку сначала хорошую новость — что они спасли два его пальца, — а потом и плохую. В полусознании Фрэнк посмотрел на доктора и раскрыл рот. «В суд подам», — слабо произнес он.

На следующее утро Фрэнка навестил сотрудник консульства США. Они полчаса разговаривали наедине. Потом он нашел Сэма в комнате для отдыха посетителей, сказал, что его зовут Арт, и предложил прогуляться. Он был похож на всех людей, приходивших когда-то в Бейруте к отцу домой: лицо болезненно-желтое от избытка выпивки и недостатка солнца; глаза — когда-то ясные, а теперь помутневшие, как лезвие старого ножа. Они вышли из больницы и направились в сторону озера.

Арт сообщил, что полиция арестовала двух сотрудников иракской разведки, работавших в миссии ООН, и предъявила им обвинение в убийстве Бараката и турецкой девушки. Имя Фрэнка Хофмана в газетах не появлялось и, как надеются в консульстве, не появится. «Это банка с червями», — несколько раз повторил он.

Арт сказал также, что, как считают в консульстве, Фрэнку Хофману разумнее всего было бы покинуть Швейцарию, как только его можно будет перевозить. Швейцарцы закопошились, и оставаться ему здесь опасно. Консульство — он все время повторял этот уклончивый оборот — работает над этим вопросом. Видимо, удастся уладить дело со швейцарскими властями. Фрэнк и Сэм должны будут сделать краткое заявление полиции и предложить свою помощь в проведении дальнейших расследований. Швейцарцы, со своей стороны, разрешат им выехать из страны. Тут возникло параллельное дело о банковском мошенничестве, сказал Арт; оно касается частного банка некоего Мерсье. Швейцарцы готовы постепенно повернуть расследование в этом направлении. Это будет аккуратная сделка. Швейцарцы явно не хотят раскрывать банку с червями больше, чем американцы.

— Я все сделаю так, как хочет отец, — сказал Сэм. Даже в его устах это звучало неубедительно, однако у него действительно было такое желание. Отец же его все хотел делать так, как желало правительство США, поэтому все упрощалось. Приезжали юристы, чтобы снять показания и договориться о возможных соглашениях. Еще раз заходил Арт из консульства. Думая, что Сэм не слушает, он шепнул Фрэнку на ухо, что «крышка открылась». «Тьфу, говно какое», — пробормотал Фрэнк.

Через два дня они улетели в Париж, где Фрэнка поместили в американскую больницу. Его положили в большую палату, выходившую окнами на особняки пригорода Неилли. В течение первой недели Сэм сидел с отцом почти круглые сутки. Заботиться о старике было для него своего рода анестезией, отвлекавшей от мыслей о Лине. Чтобы скоротать время, Сэм читал отцу вслух. Сначала старик попросил «Долину кукол», [25] но Сэм отказался ее читать. В конце концов сошлись на «Уловке-22». [26] В особенно веселых местах отец смеялся так, что Сэму приходилось утирать слезы с его щек.

Фрэнк отказался рассказывать о событиях, приведших к происшествию в Женеве. Видимо, он понял, что уже много лет чудовищно заблуждался в своих оценках, и теперь с этим надо было как-то разобраться. Как можно так вот сразу осознать это заблуждение? А говорить что-нибудь вообще — значило приуменьшить его тяжесть; поэтому Фрэнк не говорил ничего. Его ошибка осталась позади, словно массивный айсберг, который нанес тяжкий ущерб и теперь, с течением времени, отдалялся все больше и больше. Он не хотел говорить об истязании и о том, чего от него так добивались люди Хаммуда. Все это закончилось. Как и у многих представителей его профессии, практическая этика для него заключалась в простом рецепте из пяти слов: «Давайте об этом не будем». Так он и делал. «Управление» обо всем заботилось, сглаживало все шероховатости. И эту вечную заповедь не могли поколебать несколько минут «нанесения увечий» в женевской гостинице. Сэм ухаживал за ранами отца, читал ему вслух, выслушивал его рассуждения о том, как устроен мир. Это успокаивало. В конце концов Сэм понял, что он был бы даже расстроен, если бы отец попытался как-то оправдываться.

Лишь один раз, как-то к вечеру, Фрэнк, который перед тем долго лежал уставившись в стенку палаты, сказал одну вещь, относившуюся к событиям в Женеве:

— Знаешь, сын, а эта твоя подружка — все-таки умная сучка.

Однажды утром, подходя к больнице, Сэм увидел слоняющегося по тротуару человека, которого он, кажется, узнал. Это лицо он видел в Женеве, в парке около озера, в тот день, когда прилетел встретиться с Линой. Теперь этот человек носил шляпу, прикрывавшую лысину, но у него было все то же смуглое лицо и те же глаза. Он бродил по тротуару все утро. Наконец Сэм показал его отцу и спросил, что он об этом думает.

— Это кто? — спросил Фрэнк.

— Думаю, он работает на Хаммуда. Он ходил за мной в Женеве.

— Боже мой! — сказал Фрэнк и положил на лоб забинтованную руку. — Этого не должно быть.

— Чего не должно быть?

— Хаммуд должен был отвести своих ребят обратно в клетки. Он обещал Управлению. Какого хера они тут делают? У меня больше нет лишних пальцев, черт возьми!

— Ну и что мне делать?

— Позвони в посольство.

— Зачем? Что будут делать они? Ты же сам сказал, что они уже вроде обо всем договорились.

Фрэнк на минуту задумался, потом снова выглянул в окно.

— Ты прав. Не звони в посольство. Я им больше не верю, в рот их… — Он посмотрел на сына и развел забинтованными руками, похожими на две буханки белого хлеба. — У тебя что, есть еще какая-нибудь идея, сын? — спросил он. — Расскажи папе.

Это было своего рода повышение в чине.

У Сэма действительно была идея — позвонить Али Маттару. Сначала палестинец-посредник не хотел с ним встречаться, но потом, когда Сэм изъявил готовность прилично заплатить, передумал. Он предложил встретиться в тот же день, попозже, в Люксембургском саду около теннисных кортов. Это выглядело как-то чересчур драматично, но Сэм обещал прийти. Али заявился на встречу в модном итальянском утепленном костюме и с теннисной ракеткой, на которой еще оставалась магазинная этикетка. Усы у него отросли и свешивались еще больше. Пока Сэм не подошел к нему вплотную, Али на него не смотрел.