Легион обреченных

В свободное время Таганов обычно гулял по малолюдным улицам Берлина. Случай под Винницей укрепил за ним репутацию преданного рейху человека. Фюрст не сомневался в достоверности доклада Геллера и Таганова. Вскоре он собственноручно, в знак особого доверия, вручил советскому разведчику погоны шар-фюрера и униформу эсэсовца. Таганову разрешили жить пока в доме сестры. Следом еще одна новость. Как-то вечером, когда Ашир собирался проведать в больнице Джемал, захворавшую после отъезда Черкеза в Иран, его неожиданно вызвал к себе Фюрст.

— Рад сообщить вам добрую весть, господин шарфюрер. — По привычке поглаживая свой большой живот, гестаповец забегал глазками по лицу Таганова. — Ваши друзья и единомышленники из Туркмении передают привет и горят желанием объявить бой большевизму...

Ашир успокоился, но раздумывал, что же произошло? Чем объяснить внимание Фюрста к его персоне? От кого получил такие вести из Туркмении?..

Погуляв с полчаса, Таганов зашел в пивной бар «У молодого сапожника», что на углу Шоинхауз и Данцигштрассе, уселся на свободное место, откуда просматривался вход. До войны бар считался рестораном и здесь бывало много народу. А теперь кому ходить? Все мужчины на фронте, да и сам Берлин, часто подвергаемый бомбардировкам авиацией союзников, походил на прифронтовой город. В бар в основном приходили старики и инвалиды войны, усаживались за грубо сколоченные столы и ждали, когда им принесут прозрачный овощной суп без хлеба и такое же светлое пиво. Вторые блюда и спиртное выдавали только по карточкам. За иными столами сидели небольшими семьями или компаниями. Каждый платил за себя, даже супруги. Когда кто-то рассчитывался за другого, то тут же заносил себе в блокнот соответствующую сумму.

Не бесцельно Ашир заглянул в бар, где обычно обедал Ахмедов. Ему хотелось встретиться с ним как бы случайно. Но Ахмедов запаздывал, и Ашир, не дождавшись, вышел на улицу и зашагал не спеша мимо аккуратных пирамидок щебня и гравия, досок, завезенных для ремонта зданий, разрушенных при бомбежке, мимо почти пустых витрин, где от былого изобилия товаров остались лишь никому не нужные кофеварки и английские булавки. Всюду решетки — на окнах домов, даже на дверях. И всюду чисто. Чистота какая-то стерильная... Вот бы им еще и такую чистоту душевную, подумал Ашир. Он знал об умопомрачительном педантизме дворников, выходящих на рассвете в одно и то же время, в особой форме, как солдаты. Они же и осведомители гестапо. «Попадете случаем в какой-нибудь переплет, — посоветовал Фюрст Таганову, — обращайтесь за помощью к любому дворнику. Это свои люди...»

А вон еще один «свой» идет... Таганов издали увидел приземистую фигуру Ахмедова, но не подал виду, что заметил его. Тот сам окликнул Таганова.

— Гадырдан [27], какими судьбами? — Предатель, увидев земляка в черной эсэсовской шинели и темной шерстяной пилотке, с которой оскалил зубы череп нацистской кокарды, был немало удивлен. — А про тебя тут такое плели! Джураев говорил, что тебя расстреляли или в концлагерь бросили. А наш отец хвастал, что упек тебя на Восточный фронт... Не знал, что и думать. А ты вон как вырядился! — Его глаза завистливо блеснули. — Что с тобой стряслось?

Таганов многозначительно промолчал, зная, как это действует на подобных собеседников. Ахмедов заговорщицки подмигнул, дескать, все понял, и пригласил Ашира к себе домой.

— Вообще-то начальство тут одно дело поручило, — задумчиво протянул Ашир. — Да ладно, подождет... Кто знает, в кои веки нам теперь удастся поговорить?

В узенькой комнате, где едва умещались солдатская койка, стол, две табуретки и высокий обшарпанный шкаф, Таганов чувствовал себя как в карцере. Да живи он во дворце — все равно клетка! Как можно вот так, по доброй воле жить в эдакой дыре? Скитаться по чужбинам, побираться объедками с чужого стола, день-деньской сидеть в паучьем гнезде и мнить из себя «освободителя» родины...

Ахмедов еще раз было заикнулся — куда, мол, гадырдан, так неожиданно запропастился, — но Таганов не стал рассказывать о приключившемся с группой «Джесмин», только поднял глаза к небу: на все, дескать, воля аллаха и фюрера. Тот больше не докучал вопросами, видимо, по-своему расценив упорное молчание Таганова, и стал жаловаться, что в ТНК настоящего дела нет, влияние комитета на события ничтожно, кругом одни карьеристы и шкурники.

— Президент ненавидит каждого и боится всех, — зашептал Ахмедов, хотя в комнате, кроме них, не было ни души. — Туркестанский легион лопнул как мыльный пузырь. Но кое-кого из подонков земля пока носит. Недавно нашего отца вызвал к себе Розенберг, на совещание. Там, говорят, был и сам генерал Власов, и председатель «Украинской рады» Шандрюк, и грузинский президент Кедия, и главы татарского, азербайджанского комитетов... Розенберг орал и топал на них ногами, обзывал их нахлебниками, бездельниками. Наверно, сам получил нахлобучку от Гитлера, дела-то на фронте, поговаривают, не ахти хороши...

— Так уж и плохи? — засомневался Ашир. — Я слышал, немцы готовятся к летнему наступлению...

— Брехня все это! — Ахмедов махнул рукой. — Минувшим летом пошли в наступление. А что из того вышло? Потому и Розенберг бесновался. Больше всех досталось нашему лопоухому Вольдемару. Рут не было, а то бы она прикрыла мужа своим телом... — Ахмедов заматерился. — «Вы же, господин Вели Каюм-хан, — разглагольствовал Розенберг, — почти всю жизнь прожили в Германии, хорошо знаете наши порядки, а ведете себя так, словно только что попали в рейх...» Чтобы успокоить Розенберга, выступил Мадер. И ты знаешь, что он предложил? Вместо мелких национальных комитетов создать единый комитет всех порабощенных большевиками народов, сформировать единую армию. Так прямо и заявил: «Хватит разбазаривать ценный людской материал, сколачивать отдельные шпионские и диверсионные группы, от которых пользы, как от козла молока. Надо создать целую десантную армию, способную совместно с националистами активно действовать в советском тылу».

Ахмедов достал из шкафа пачку дешевых сигарет, закурил, чмокая губами. Видя, как Ашир поморщился от табачного дыма, открыл форточку.

— А сто граммов, надеюсь, пропустишь? — И налил в стаканы прозрачную жидкость, отдававшую сивухой.

— Это можно. — Ашир особого желания пить не испытывал, по компанию решил поддержать. — Забыл уже вкус спиртного. Да и не тянет...

— Уж не муллой ли хочешь заделаться?

— Да хоть и муллой! Чем плохи наши законы, запрещающие пить водку, есть свинину? В нашу-то жару алкоголь с жирным мясом — другого яда не надо.

Ахмедов завистливо подумал: «Таких вот фанатиков немцы любят, хотя сами не прочь пожрать и налакаться. Недаром за месяц-другой он погоны шарфюрера заработал. Глядишь, и в штандартенфюреры выскочит. Быстро же, однако, ты, парень, научился пыль немцам в глаза пускать. Ну что ж, здесь, в Германии, особенно в ТНК, многие норовят показать себя истинными мусульманами — соблюдаем, мол, все религиозные обряды и обычаи, — а сами потихонечку по борделям шастают, пьют шнапс, обжираются свининой, которую эшелонами навезли из России».

— Вон наш Вольдемарчик, — снова заговорил Ахмедов, — молебны в мечети устраивает, речи правоверные произносит, а дома жрет яичницу на сале, холодным шнапсом запивает. А ты — муллой! Лучше уж в открытую!

Чокнулись, выпили. Закусили клейкой эрзац-колбасой, обильно приправленной чесноком, засохшим эрзац-сыром и корками черного хлеба. Ели молча. Ахмедов разлил остатки шнапса и, не дожидаясь Ашира, выпил, достал откуда-то вторую бутылку и налил в свой стакан до краев.

— Лопоухий-то наш, — захмелевший Ахмедов потянулся со стаканом к Аширу, но тот для виду лишь пригубил, — после совещания чуть не целовал майору ручки, все распинался: «Спасибо, дорогой фон Мадер, вы талантливый человек, подали умную идею. Недаром господин Розенберг сменил гнев на милость». А прошло несколько дней, Вели Каюм-хан не то сам дотумкал, не то кто надоумил, что предложение-то Мадера — это подкоп под Туркестанский комитет. Мина, как он сам любит выражаться...