Диверсанты

Счетчик пройденного расстояния сообщил: уже недалеко. Потом я увидел придорожную вывеску. Впереди раскинулся удобный ресторанчик под открытым небом. Сбросив газ и повернув баранку, я направил "мазду" к тихому пристанищу путников.

Столики, стулья, два-три служебных помещения; пара огромных рейсовых грузовиков с прицепами запаркована поблизости... Но в общем безлюдно. Сезон туризма еще не начинался.

- Обеденный перерыв, - сообщил я, извлекая из-под сиденья коричневый бумажный пакет, содержавший коробку пирожных и термос, наполненный горячим кофе. - Устроимся вон за тем столом, неподалеку от лесной опушки. Плащ не надевайте, солнце уже припекает. На всякий случай уведомляю: уборная - во втором зданьице.

Мадлен осклабилась от уха до уха:

- Благодарствуйте!

Следя, как она приближается, я не мог не отметить: спутница вовсе недурно сохранилась, ежели рассматривать ее как не слишком-то заботившуюся о себе женщину сорока с лишним лет... А вспоминая о тонкой, словно испанская рапира, прямой, подтянутой, веселой девушке по имени Мадлен Рустин, и вовсе впору было за голову схватиться.

Не то, чтобы растолстела, просто пополнела и отвыкла двигаться помногу. Обрюзгла, вот, пожалуй, наиболее уместное определение. Розовый джемпер с короткими рукавами открывал до самых локтей бледную, отвыкшую от солнечного света кожу.

Когда Мадлен приблизилась, я спросил:

- Можно осмотреть?

И, не дожидаясь согласия, взял запястье женщины, повернул, изучил неровные шрамы: здесь и здесь она еще колебалась, а здесь решилась и сделала сильный, глубокий надрез. Н-да... Я вынужден был напомнить себе: невиновность госпожи Эллершоу обретается под жирным знаком вопроса, и проливать безмолвные слезы над несчастной жертвой, доведенной до последней степени отчаяния, покуда рановато.

- Какая глупость, - молвил я, разжимая пальцы. В глазах Мадлен сверкнула молния. Отлично. Женщина возвращалась к жизни с похвальной быстротой. А изменница ли, патриотка ли, миссис Эллершоу была бы совершенно бесполезна, оставаясь безучастным ко всему существом, ходячей капустой.

- Глупо умереть, если больше не для чего жить?! - Я покачал головой.

- Добровольно сыграть в ящик - вольная воля каждого. Перенаселение сделалось настоящим бичом двадцатого столетия. Желаете уступить местечко другому - ваше право. Но любой и всякий хирург заявит: резать вены у кисти попросту неразумно. О да, некоторым это и впрямь удается - изредка, по чистой случайности. А подавляющее большинство лишь уродует себя и продолжает жить с искалеченными сухожилиями. А положение вещей, толкавшее к самоубийству, - достаточно мерзкое положение, по всей вероятности, - вряд ли улучшается после причиненного себе увечья... Вас подлатали на совесть, а вот упражнениями, дающими поврежденным связкам возможность выздороветь, вы пренебрегли. Напрасно.

- Смысла не видела упражняться! - прошептала Мадлен.

Я ощутил неодолимое желание встряхнуть собеседницу. Вывести из апатии, расшевелить. Запустил руку в карман, вытащил маленький перочинный нож. Раскрыл.

- Возьмите. И, если захочется повторить опыт, воспользуйтесь. Лезвие отточено добросовестно, сталь хорошая. Но запястий больше не уродуйте.

Прикоснувшись маленьким клинком к ее бедру, я сказал:

- Вот сюда. Впрочем, лучше покажу на собственной ноге, будет понятнее... В это место. Резко вонзить, чуток повертеть...

Мадлен содрогнулась. Превосходный признак.

- ...И узрите великолепный алый фонтан! Бедренная артерия, не захудалая вена, из которой хлынет тоненькая струйка. За две минуты все четыре с лишним литра вашей крови без остатка вылетают наружу, и дело с концом. Кладу прямиком в ридикюль, вот.

Уставившись на меня "тюремным", непроницаемым взглядом, госпожа Эллершоу произнесла:

- Вы довольно бессердечный субъект, а, мистер Хелм?

- Нет, я просто пытаюсь предотвратить бессердечие.

- То есть?

- Верней, вопиющую невежливость. Я примусь, себя не жалеючи, под пули бросаясь, под нож кидаясь, под кулак становясь, беречь и лелеять некую истерзанную жизнью, весьма драгоценную для моей организации особу. А та, голубушка, в самый неподходящий день предастся хандре, заползет в уголок потемнее и отверстий в шкурке своей понаделает, матерью-природой не предусмотренных. Тихонько скончается и пустит все труды мои тяжкие - праведные и неправедные - насмарку... Это, дорогая миссис Эллершоу, с вашей стороны и было бы сущим бессердечием.

Долгую-долгую минуту мы созерцали друг друга в полном безмолвии. Затем женщина повернулась и присела к столу.

- Как вы узнали, - спросила она еле слышно, - что я люблю заварной крем?

- Понятия не имел. Купил первые попавшиеся. Возникший было между нами ледок растаял. Уплетая пирожные, прихлебывая черный кофе, я исподтишка рассматривал спутницу и думал, что здесь, безусловно, погиб замечательный талант. Оставалось лишь решить: пала Мадлен жертвой подлости, или сама накликала на свою голову долгие и тяжкие беды.

- Простите, - внезапно сказала женщина, поднимая голову.

- За что, собственно?

- Я было не поверила, что готовится покушение. По сути, назвала вас отъявленным лжецом... А когда-то поклялась, что ни при каких условиях не стану обращаться с другими так, как обошлись со мною самой... Пусть это наивно, пускай звучит по-детски, но я дала себе клятву. Меня допрашивали так, словно я не человеческим существом была, а деревяшкой бесчувственной. Грубость, грубость, непрерывная грубость! Мне кричали в лицо: тупая шлюха, даже соврать по-настоящему не умеешь! Лгунья! Лгунья! Лгунья! После приговора - дело иное; после приговора я была официально провозглашена преступницей, и верить моим словам уже не следовало. Но во время дознания!.. Перед арестом и допросами я занимала выгодную должность в процветавшей адвокатской конторе; была замужем за крупным ученым, жила в чудном доме, на очень аристократической улице. Привыкла к обходительному обращению, вежливому...

Она раздраженно потрясла головой.

- Не вспоминайте об этом, если неприятно, - посоветовал я.

- Нужно вспоминать, - спокойно произнесла женщина. - Восемь лет не могла позабыть, как они ввалились в наш особняк, точно орда варваров, помахали ордером на обыск и арест, и выволокли меня вон, прямо в вечернем платье, дорогих чулках, изысканных туфлях, фамильных драгоценностях... А я совершенно растерялась, не пыталась возражать. Можно было подумать, вообще не получила юридического образования. Все твердила себе: приключилась невероятная ошибка, лучше всего просто выждать, пока эти субъекты убедятся в ней, извинятся, препроводят меня домой. Им нужна моя неведомая однофамилица, неизвестная Эллершоу, никак не я, Мадлен... Пожалуй, наступало состояние, близкое к шоку. Я точно оцепенела.

- Неудивительно.

- А в конторе, как назло, оказалось по уши работы, мистер Хелм. Роя что-то беспокоило, тревожило несколько недель, но мне было недосуг расспрашивать мужа и давать советы... А наверное, он очень хотел посоветоваться - только жену всецело поглотили служебные заботы. Я и так полагала, что делаю достаточно, наведываясь по просьбе Роя в банк.

Деревья недвижно стыли в безветренном воздухе. По шоссе то и дело проносились автомобили.

- Я даже раздражалась, считала, что, видя мою занятость, мог бы и сам до банка добираться... А потом получила премию, крупную сумму, подтверждавшую: меня действительно ценят, мною дорожат и желают заинтересовать в процветании фирмы еще больше. Это следовало отметить, и мы с Роем заказали в ресторане ужин, и оделись по-праздничному, и уже готовились выходить, но зазвонил телефон. "Да, - сказал Рой, - доктор Эллершоу слушает". Помолчал немного, положил трубку, попросил подождать минуту и выскочил на улицу". Чмокнул меня в щеку, чтобы помаду не размазать, повторил: "Я мигом" - и пропал. Навеки.

Мадлен умолкла. Пара ворон пролетела в сторону леска и опустилась на деревья. Раздалось громкое отрывистое карканье. Потом оно утихло. Женщина продолжила, как ни в чем не бывало: