Белая сорока

Пес неохотно подчинился. Перезарядив ружье, я выбрался на лыжню и пошел по ней. Собаке ничего не оставалось, как двинуться за мной. Скоро она даже опередила меня и примерно через полчаса вывела на поляну, где я во тьме различил очертания сруба. Это был обыкновенный сарай.

Собака уселась на снег и царапала дверь, пытаясь проникнуть внутрь. Я открыл дверь — сарай был полон сена. Собака вертела хвостом, то и дело поднимая морду. Казалось, что она успокоилась, так как попала под крышу и явно в знакомое место.

Разгребая снег, чтобы дверь открывалась свободней, я нашел несколько сигарет с золотым ободком, очевидно, заграничного происхождения. Кто же здесь, в этом заброшенном сарае курил?

Глянул на часы: было два часа после полуночи, и до рассвета в это время года оставалось еще около пяти часов.

Мой мохнатый найденыш не выражал ни малейшего желания уходить из сарая, лизал раненую лапу и все время зевал. Затем он свернулся в клубок, прикрылся, как это делает настоящая лайка, богатейшим хвостом и через минуту благостно захрапел. И мне ничего иного не оставалось, как проспать остаток ночи.

Я сгреб сено, по привычке обмотал руку ремнем от ружья и улегся возле пса. Повернулся на бок, но туг, что-то мне помешало. Зажег спичку, разгреб сено и вытащил патрон с дробью. Прежде чем спичка погасла, я успел увидеть, что это патрон известной немецкой фирмы «Роттвейл-Вейдманнсхейл». Снова зажег спичку, не веря собственным глазам. Нет, я не ошибся, это и в самом деле немецкий патрон двенадцатого калибра. Было отчего задуматься.

Где я? Кто был в сарае до меня? Вероятно, кто-то неосторожно обронил патрон, когда, может быть, также как и я, укладывался спать. Я автоматически полез в карман, чтобы убедиться, не оставлю ли и я здесь о себе память. Нет, все было на своем месте, патроны в охотничьей сумке, ни один не выпал.

Лишь усталость, которая так и клонила ко сну, избавила меня от настойчивой, неприятной мысли: кто здесь был?

Разбудили меня странные звуки. Кто-то жалобно стонал. Что-то пищало, в конце концов раздался чей-то плач.

Лайка вскочила, заворчала и навострила уши. Было видно, что она в растерянности: откуда эти звуки?

Зловещая какофония неслась над нами, и когда вдобавок ко всему еще завыл ветер, мне показалось, что дьяволы с досады решили завести свою адскую музыку. Лайка подползла, ткнулась мокрым носом мне в руку, словно пытаясь сказать: что ты об этом думаешь, человек?

Не выдержав, я поднялся и вышел из сарая. Собака опередила меня и, едва очутившись на поляне, отчаянно залаяла.

Утро только приближалось, но на небе уже был к его приходу разложен светлый ковер. Сумрак еще не рассеялся, и сеновал в глубине сарая казался сказочным домиком на неосвещенной сцене кукольного театра.

Собачий лай меня раздражал, и я уже хотел окликнуть пса, как вдруг из слухового окна бесшумно вылетело какое-то крылатое созданье. В первое мгновение мне показалось, что вижу упыря — крупную летучую мышь, но ведь это несерьезно: «увидеть» упыря в полутьме могли только мои заспанные глаза и натянутые нервы. Но прежде чем протер глаза, вылетел второй, третий…

Это были совы. Большие лесные ушастые совы, которые, как и остальные ночные крылатые хищники, летают без шума, потому что их взъерошенные перья мягки, словно бархат. Они неутомимо ловят мышей — вот почему в сарае и разыгрался тот ужасный концерт. Наверное, еще осенью туда переселился целый мышиный народ. Совы это заметили и устроили охоту на бойких грызунов. Кроме того, пора помолвок у сов приходится как раз на начало зимы. Возможно, что у сеновала и разыгралось сражение двух ухажеров, добивавшихся руки и сердца красавицы-совы…

Я стоял в растерянности перед сараем, пока не затрясся от холода: в спешке выбежал без пальто, а мороз к утру усилился. Лайка решила не ждать моего решения. Когда совы улетели и стало тихо, ее охотничьи интересы пропали, и она сочла за лучшее вернуться в сарай. Ее примеру последовал и я.

Ворочаясь на сене, перебирал в памяти события уходящей ночи; несколько часов, проведенных в сумрачном лесу, принесли с собой больше впечатлений, чем целый день, залитый солнцем.

С беспокойством говорил я себе, что лишь неприспособленность человека к темноте служит причиной излишних волнений. Но это размышление, разумеется, не касалось найденного мною патрона «Роттвейл», который так и не шел из головы. Днем, при свете, все прояснится, утешал я себя.

Отбросив сухой стебелёк, который царапал лицо, положил руки под голову. Надо мной, в щелях крыши сарая, слегка вырисовывалась сетка из ниток слабого света, вытканных первыми проблесками дня. Ветер уносил остаток темного шлейфа ночи куда-то в бездонную глубину леса и, усталый, лишь тихо бормотал около сеновала. Под его монотонную мелодию я снова заснул.

Когда я проснулся, сквозь дырявую крышу сарая было видно, что уже наступил ясный день. Вышел наружу, потер лицо снегом и вернулся, чтобы осмотреть лайку. За ночь ее рана немного зажила. В сумке у меня оставалось еще немного печенья, и этот скромный завтрак я разделил со своим четвероногим проводником. Потом взял его за ремень и сказал: «Айда, вперед, домой, домой!»

Собака потянулась, отряхнулась, остановилась у первого же дерева, подняла раненую лапу и сделала то, что в таких случаях обычно делают собаки. Затем она попыталась по привычке замести за собой снег, но раненая нога не позволила этого сделать.

В низине на свежем снегу четко вырисовывались следы нескольких лисиц, многих зайцев, сурков и лося. Все это, разумеется, лайку очень интересовало. Она могла уткнуть нос в снег, втягивая в себя манящий запах зверя. И было удивительно, что лайка сразу же подчинилась моему приказу, поняв его без долгих объяснений. Она повела меня «домой», попутно удовлетворяя, впрочем, и свою охотничью страсть. Чего вы еще хотите от пса, которого видите впервые, не можете даже назвать по имени, потому что его не знаете, и говорите лишь дружески: «Ты, песик…»

Очень может быть, что она думает о вас свое, считая чудаком или шутником, но то, что нужно помочь человеку, который с ней так хорошо обходится, — это она чувствует. Способна ли вообще размышлять собака или же ее действия, часто поражающие своей осмысленностью, — лишь навыки, воспитанные поколениями? Ведь праотец собаки — волк был первым диким зверем, которого приручил человек…

Вдруг пес замер, ощетинился и тихо заворчал. Уставившись на конец длинной поляны, он принюхался, прижал уши, сжался, оскалил зубы и задрожал всем телом.

Я опустился на колени около него и тоже оглядел низину. Поначалу ничего не заметил и уже хотел было его увести, но тут мне пришло в голову, что такая умная лайка напрасно не будет обнаруживать свой страх. Снова внимательно вглядывался вдаль, пока не заметил какое-то движение. Там, в темном ельнике, стоял огромный пес.

Я пожалел, что нет бинокля, чтобы… Напрасно: окинув взглядом зверя, я вдруг понял — это же волк! На его большой голове отчетливо вырисовывались широко расставленные уши.

Встреча с волком в начале зимы не сулит ничего хорошего. В это время года волки большей частью живут в одиночку или парами и, за исключением молодых головорезов, как правило, еще не собираются в стаи. Понятно, что встреча даже с одиноким волком производит куда большее впечатление, нежели встреча с зайцем. А если вдобавок рядом притаилась молодая стая? Правда, большинство зверей, включая и хищников, на человека не нападает, если только он сам оставляет их в покое, но все же…

Волк был на расстоянии выстрела, но что толку: ведь мое ружье, заряженное дробью, увы, не могло причинить ему вреда. Можно было только попугать серого разбойника, чтобы он впредь избегал этих мест.

Я решил волка подманить. Главную роль при этом должна была сыграть лайка. Праотец собаки является одновременно и ее главным врагом. И беда псу, если он очутится в лесу с ним наедине! Острые волчьи клыки, как клещи, сомкнутся на его горле, и — все. В голодную зиму волки по ночам отваживаются добираться даже до деревень, и кое-кто из их зазевавшихся родственников может поплатиться своей жизнью. Волки хватают собаку прямо у избы, тащат в лес и, невзирая на давнее родство, сжирают до последней косточки.