Белая сорока

Искать долго не пришлось. Снег был вытоптан в широком круге. Розовые пятна, которые еще не исчезли, точно указывали нам место, где лежал раненый. Шаг за шагом мы внимательно разгребали снег. Все напрасно — затвора не было.

Тогда я отошел туда, где снег был меньше затоптан, и стал его разрывать. Вдруг что-то заблестело. Я сунул руку в снег и вытащил стреляный патрон. Он блестел медью. Дыхание у меня сперло: это был патрон фирмы «Роттвейл-Вейдманнсхейл»!

Отец лесничего стрелял в сороку таким же патроном, какой я подобрал в старом лесном сарае. Но что было странного в этом патроне? Его происхождение? Я сунул руку в карман и вытащил патрон, который ночью нашел на сене. Так оно и есть. Это был патрон того же производства, того же двенадцатого калибра, только, судя по всему, принадлежал кому-то другому. Другому?

Это еще неясно…

И тут мне в голову пришла мысль, никак не связанная с предыдущей: что если причиной тяжелого ранения был патрон, а не ружье?

Патронами с бездымным порохом «Роттвейл» можно заряжать только ружья, рассчитанные именно на такой порох. Стрелять этим патроном из старой берданки по меньшей мере небезопасно.

Из размышлений меня вывел крик Демидыча:

— Вот он, этот проклятый затвор! Упал в снег, да кто-то на него еще и наступил. Смотрите!

На затворе не было заметно никакого повреждения, однако сам он был настолько старый, что легко растягивался руками.

О найденном патроне я никому не сказал. Молчи, говорил я сам себе (хотя язык так и чесался), молчи, пока всего не узнаешь. Очень может быть, что буйная фантазия тебя уводит с пути трезвых размышлений.

Разговаривая, мы дошли до охотничьей избы. Друзья поджидали, не веря в успех наших поисков.

Мы показали затвор — он сразу же пошел по рукам, Суржин размышлял вслух:

— Затвор вроде как затвор. Никаких повреждений не видно…

— А не мог ли стать причиной несчастья патрон? — предположил я. — Если, например, в нем был бездымный порох?

Все повернулись ко мне с таким выражением, как будто я сказал невероятную глупость. Преворов насмешливо улыбнулся, а Курилов поучительно произнес:

— Подобное сумасбродство может прийти в голову только авантюристу. Ведь в этом случае затвор не выдержит, рванет назад, а охотнику не поздоровится. Глупости! Не настолько уж легкомыслен Василий Петрович, чтобы из-за какой-то сороки рисковать жизнью.

— Так-то оно так, — не сдавался я, — но ведь в спешке он мог не обратить внимания на то, чем именно заряжал?

— Гм… — задумался Суржин. — Пожалуй, мог…

— Какова бы ни была причина несчастья, Василию Петровичу не легче, — рассудил Филипп Филиппович. — А нам не остается ничего иного, как поскорее собираться домой.

— К сожалению, — поддакнул Суржин. — Но мы стали свидетелями таких драматических стечений обстоятельств, что уезжать прямо-таки не хочется… Это все равно, что уйти из театра после первого действия.

Суржину, видите ли, не хочется уезжать! А что же тогда мне?

Был еще ряд вопросов, которые дразнили меня своей тайной. Тем не менее я решил молчать, чтобы сгоряча не оборвать нити, которые вели к раскрытию этой тайны. Ничего не поделаешь! Нам нужно было как можно быстрее вернуться в Ленинград, ведь нас ждали служебные обязанности.

— А что если бы ты нас, Демидыч, отвез на станцию так, чтобы мы попали на вечерний поезд? — предложил Курилов.

Демидыч согласился, и мы отправились готовиться в дорогу. Вскоре перед домом стояли запряженные сани. Сердечно поблагодарив хозяйку за гостеприимство, мы от души пожелали, чтобы ее свекор как можно быстрее поправился. Потом уложили в сани причитавшихся нам зайцев и посадили туда лайку, которую я нашел в лесу. Лошади взяли с места в карьер, как на скачках. Когда мы примчались на вокзал, то оказалось, что до отхода поезда времени более чем достаточно.

Я наклонился к окошку кассы. Оттуда выглянул человек, которого я тотчас же узнал. Это он отнесся ко мне так строго, когда я после блужданий по лесу вышел, наконец, на станцию и мечтал хоть с кем-нибудь поговорить. Он меня тоже узнал и сразу же спросил:

— Ну как, нашли хозяина песика?

— Нет. Что это, собственно, меняет?..

— Разрешите вам возразить, — горячо сказал кассир. — По моему скромному мнению, кое-что меняет. Во-первых, вы рискуете навлечь на себя негодование жены, если она не любит собак. Во-вторых, у лайки могут оказаться скверные привычки. И, наконец, возникает подозрение, что вы хотите взять себе чужую лайку.

Его слова вернули мне хорошее настроение, я улыбнулся:

— Постараюсь найти хозяина собаки. Что же касается остальных вопросов, то не беспокойтесь: пес уже доказал, чего он стоит, а жена собак терпит. У нас дома уже есть сеттер, кот, белка и глухарь…

— О, это интересно, — протянул несколько смущенный кассир. Он явно не знал, что подумать: то ли я его дурачу, то ли говорю правду. Тем не менее он сделал серьезное лицо и спросил с некоторым сомнением:

— Вы, очевидно, дрессируете этих зверей?

Суржин, который до сих пор молча слушал наш разговор, расхохотался:

— За кого вы нас принимаете? За укротителей кошек и других более опасных хищников из цирка, что ли?

— Как знать… — вздохнул кассир и, оживляясь, добавил: — Лично я очень люблю цирк, там такие головоломные номера…

— Сожалеем, — с нарочитой серьезностью заговорил Курилов, — что вынуждены вас разочаровать: мы не укротители, не артисты, хотя головоломки на нашем пути тоже встречаются.

Мы рассмеялись, а кассир посмотрел на нас удивленно и немного обиженно.

Поезд загремел на стрелках и остановился у платформы. Одновременно подошел ленинградский, которым должны были уехать мы. Среди прибывших пассажиров мы с удивлением увидели лесничего Богданова. Тепло поздоровавшись, засыпали его вопросами.

— Кризис миновал, и есть надежда, что отец поправится, — радостно сообщил лесничий. — Крепкий у него корень, ничего не скажешь… Затвор берданки раздробил правую лицевую кость и челюсть. Операция была очень тяжелой, но все обошлось… Отец никак не может взять в толк, как это затвор мог вылететь. Ведь он стрелял из той берданки много раз, и она ни разу не подводила. Он ее очень хорошо знал.

Я поспешно прервал его:

— Чем он стрелял?

Лесничий посмотрел на меня удивленно:

— Не знаю, я не спрашивал. Отец смог сказать всего несколько слов… Сейчас главное — покой.

Я хотел показать лесничему найденный мною немецкий патрон, но тут вспомнил, что спрятал его вместе с другими патронами в рюкзак. И пока я выкладывал бы из него всякие вещицы, опоздал бы на наш поезд, который по расписанию стоял всего четыре минуты. Никто не заметил моего короткого замешательства — все торопились прощаться. Но прежде чем проводник захлопнул дверь, я успел крикнуть Богданову:

— Обязательно выясните, чем стрелял отец. Обязательно! От этого многое зависит… И сразу мне напишите…

Лесничий кивал головой, и в шуме отходящего поезда я скорее по движению его губ, чем на слух, понимал, что он повторяет:

— Обязательно напишу…

Тем не менее мне казалось, что он не принял моей просьбы всерьез.

Поезд набирал скорость. Купе было пустое, и мы хорошо устроились. Первым продолжил разговор Курилов.

— Никак не возьму в толк, почему вы придаете такое большое значение этим патронам, Рудольф Рудольфович? Да эта старая берданка опасна, чем ее ни заряди. Хоть поджаренным горохом!

Все засмеялись, потом разговор перешел на разные сорта пороха, баллистические особенности различных пуль, и, в конце концов, мои друзья сошлись на том, что старое ружье должно висеть на гвозде, а не попадать в руки. Я чувствовал себя уязвленным замечанием Курилова и смехом остальных и в разговоре участия не принимал.

Монотонная песня колес и темнота за окном вагона клонили ко сну…

В Ленинграде на вокзале наши зайцы возбудили общее внимание: ведь мы несли их на четырех палках — по десять на каждой. Кое-кто высказывал предположение, что всех этих длинноухих нам помогла добыть одна-единственная собака (упоминалась найденная мною лайка) и что именно на этой тяжелой работе она так исхудала. Лайка как будто понимала, что речь идет о ней, и деловито трусила по перрону, высоко подняв голову.