Песня для зебры

— Бедный хвастунишка, — вздыхает она. — Они сломили его дух.

Тут я, желая уберечь ее от издевательского финального аккорда, пытаюсь выключить магнитофон, но Ханна удерживает мою руку.

— Он дальше просто что-то напевает, — ласково объясняю я. — Делает вид, будто ему все нипочем. Неубедительно.

И все же по ее настоянию я прокручиваю пленку до конца, с того места, как Хадж обходит гостиную Мвангазы, и до того, как ботинки из крокодиловой кожи шаркают по крытой галерее.

— Еще раз, — приказывает Ханна.

Я проигрываю то же самое еще раз, после чего она долго сидит не шелохнувшись.

— Он подволакивает ногу, ты слышал? Возможно, они повредили ему сердце.

Нет, Ханна, я не заметил, чтобы он подволакивал ногу. Я выключаю запись, но она не двигается с места.

— А ты знаешь эту песню? — строго спрашивает она.

— Она похожа на все песенки, что мы распевали в миссии.

— Почему же он выбрал именно ее?

— Наверное, чтобы подбодрить себя.

— А может, это он тебя подбадривал.

— Может, и так, — соглашаюсь я.

Ханна отличается практичностью. Когда перед ней встает проблема, она зрит в корень и оттуда начинает поиски решения. У меня был брат Майкл, у нее — сестра Иможен. В миссионерской школе сестра Иможен научила Ханну всему, что знала сама. Когда Ханна вынашивала ребенка в Уганде, Иможен посылала ей утешительные письма. Закон Иможен, о котором, по мнению Ханны, никогда нельзя забывать, гласит: ни одна проблема не существует сама по себе, поэтому первым делом необходимо свести ее к основным составляющим и по очереди разобраться с каждой. Только после методичного анализа, никак не раньше, Господь укажет нам верный путь. Если учесть, что Ханна руководствовалась этим принципом как на работе, так и в любых жизненных ситуациях, я не мог возражать против довольно бесцеремонного допроса, которому она подвергла меня со свойственной ей мягкостью, время от времени поощряя ласками. Для пущей ясности язык она выбрала французский.

— Сальво, как и когда ты украл эти пленки и блокноты?

Я описываю свой последний визит в бойлерную, неожиданное появление Филипа и как я чуть не попался.

— А во время обратного перелета на тебя никто не смотрел с подозрением? Никто не спрашивал, что у тебя в сумке?

Нет, никто.

— Ты уверен?

Совершенно уверен.

— А кто сейчас уже знает, что ты украл пленки?

Я медлю с ответом. Если Филип вернулся в бойлерную после нашего отъезда и еще раз покопался в мусорном мешке, то они знают. Если Паук по возвращении в Англию проверил свои записи перед тем, как передать их в архив, то они знают. Если кто-то, кто принял у него пленки, решил их прослушать — они знают. Сам не понимаю, отчего я с этого момента вдруг взял снисходительный тон. Скорее всего, в целях самозащиты.

— Так или иначе, — провозглашаю я, подражая многоречивым адвокатам, коих мне иногда приходится переводить, — независимо от того, знают они или нет, формально я, вне всяких сомнений, серьезно нарушаю Закон о государственной тайне. Впрочем, так ли это? Я хочу сказать: насколько государственные эти тайны? Если меня официально не существует, тогда, получается, и тайн тоже. Как можно обвинить несуществующего переводчика в краже несуществующих секретных материалов во время работы на безымянный Синдикат, который сам всячески подчеркивает, что его нет в природе?

Мог бы и догадаться, что Ханну мое ораторское искусство нисколько не впечатлит.

— Сальво, ты стащил у влиятельных работодателей нечто очень для них ценное. Вопрос стоит так: узнают ли они об этом и что с тобой сделают, когда поймают? Ты говоришь, они собираются напасть на Букаву через две недели? Откуда такая уверенность?

— Мне Макси сказал. В самолете, по дороге домой. Им главное захватить аэропорт. В субботу проводятся футбольные матчи. Белые наемники прилетят на швейцарском самолете, а черные будут изображать приезжую футбольную команду.

— Значит, у нас уже не две недели, а тринадцать дней.

— Да.

— И тебя уже разыскивают. Не факт, но вполне возможно.

— Пожалуй, так.

— Тогда надо ехать к Батисту.

Она обнимает меня, и на некоторое время мы забываем обо всем на свете, кроме друг друга.

Лежим на спине, разглядываем потолок, она рассказывает мне о Батисте. Он патриот Конго, выступает за объединение Киву, недавно вернулся из Вашингтона, где участвовал в форуме по вопросам африканского самосознания. Руандийцы уже не раз посылали своих головорезов выследить и убить его, но смекалистому Батисту всегда удается их перехитрить. Ему известны все организации конголезцев, в том числе и те, что встали на дурной путь. В Европе, в Америке и в Киншасе.

— В Киншасе сидят тузы-воротилы, — напоминаю я.

— Верно, Сальво. Но кроме них, там есть и немало хороших, серьезных людей вроде Батиста, тех, кому небезразлична судьба Восточного Конго и кто готов пойти на риск, чтобы защитить нас от врагов и эксплуататоров.

Мне хочется безоговорочно соглашаться с каждым ее словом. Мне хочется быть таким же настоящим конголезцем, как она. Но крыса ревности, как выражался брат Майкл, грызет мне нутро.

— Значит, даже несмотря на то, что Мвангаза заключил грязную сделку с Киншасой, — осторожно начинаю я, — или за него это сделал Табизи или его подчиненные, по-твоему, ничего страшного, если мы явимся к представителю Мвангазы в Лондоне и обо всем ему доложим? Ты ему настолько доверяешь?

Ханна поворачивается на бок и, приподнявшись на локте, пристально смотрит на меня.

— Да, Сальво. Настолько я ему доверяю. Если Батист узнает все, что мы знаем, и решит, что Мвангаза запятнал себя, в чем я все-таки до конца еще не убеждена, тогда он, человек честный, мечтающий о мире для Киву не меньше нас с тобой, сможет предупредить кого надо, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу.

Она снова ложится на спину, и мы продолжаем изучать потолок миссис Хаким. И я задаю неизбежный вопрос: а как она познакомилась с Батистом?

— Его группа как раз организовала ту поездку в Бирмингем. Он из племени ши, как и Мвангаза, поэтому, естественно, видит в нем будущего лидера. Но это не означает, что он закрывает глаза на недостатки Мвангазы.

Нет-нет, конечно, не означает, заверяю я.

— А в последний момент перед отъездом он совершенно неожиданно ворвался в наш автобус и произнес зажигательную речь о перспективах достижения мира, гармонии и справедливости для единого Киву.

— Лично перед тобой? — ехидно уточняю я.

— Да, Сальво. Лично передо мной. В автобусе сидело тридцать шесть человек, а он обращался ко мне одной. И я, разумеется, была голая.

Против моего кумира лорда Бринкли Ханна поначалу возражала столь категорически, что я словно воочию увидел перед собой непреклонную сестру Иможен.

— Но, Сальво, если эти мерзавцы вовлекают нас в войну и расхищают наши природные богатства, как же среди них могут быть более виновные и менее виновные? Уж конечно, все они одним миром мазаны — общее ведь дело делают.

— Но Бринкли не такой, как другие, — терпеливо объяснил я. — Он символическая фигура, как и Мвангаза. Он из тех, за чьей спиной обычно прячутся всякие охотники за наживой.

— Но ведь именно он смог сказать “да”.

— Правильно. Но он же, если помнишь, был шокирован и выразил негодование, а заодно чуть ли не прямым текстом обвинил Филипа в двойной игре. — И я пустил в ход последний довод: — А если он мог снять трубку и сказать “да”, точно так же может позвонить и сказать “нет”!

Чтобы закрепить свою позицию, я стал приводить примеры, основываясь на богатом опыте работы с корпоративными клиентами. Как часто, говорил я, мне доводилось сталкиваться с ситуациями, когда люди на самом верху представления не имеют о том, что делается от их имени, — они слишком заняты привлечением капиталов и наблюдением за рынком. Ханна постепенно начала соглашаться с моими аргументами, понимая, что в некоторых вещах я разбираюсь лучше ее. Для полноты картины я напомнил ей о моей краткой беседе с Бринкли в доме на Беркли-сквер: