В тишине, перед громом

Инженер представился: Федор Петрович Фальц, объяснил, что живет в Харькове, шутливо пожаловался, что устает, за делами забывает о личной жизни — все это изящно, мимоходом, сказал, что намерен задержаться в Одессе денька на три-четыре, отдохнуть от заграницы, поваляться на пляже в Аркадии, «почувствовать себя не в вольере», как он выразился, и очень вежливо, даже робко спросил, не составит ли Рита ему компанию — посидеть в ресторане, сходить в знаменитый одесский театр, вообще развлечься. Рита не отказалась.

Через месяц Федор Петрович снова прикатил в Одессу. Придумал предлог для командировки и прикатил.

Медовый месяц затянулся. Фальц наездами бывал в Одессе. А потом все вдруг резко изменилось. Он стал приезжать все реже и реже. Однажды, когда Рита думала, что он уехал в Поволжье, она вдруг встретила его в Одессе… Обстоятельства меняются, сказал он. Он по-прежнему ее любит, она ему дорог а, она ему нужна, но дела захлестывают его, им не удастся видеться так часто, как раньше. Вот разве она сумеет выполнять некоторые его деловые поручения, так, пустяки, — ему легче будет мотивировать перед начальством необходимость командировок в Одессу. Нечего говорить, что она была готова на все…

Это были странные поручения. Передать конверт некоему одесскому приятелю Федора Петровича. Зайти в большой дом на улице Подбельского в квартиру N 3 и сообщить, что Федор Петрович приехал.

Однажды Фальц сказал, что ему хочется, чтобы Рита переехала в Нижнелиманск, потому что по службе ему придется теперь часто бывать в Нижнелиманске. Фальц устроит ее в конструкторское бюро судостроительного завода. Что она там должна будет делать? Естественно, работать! Чертить! Словом, то, чему ее учили на курсах. Ну, и кое-что еще, чему ее не учили. В этой самой квартире на улице Подбельского Фальц познакомил Риту с долговязым мужчиной. Тот ей объяснил, что и как она должна будет делать в Нижнелиманске. Звали его Эрнест Иванович Штурм…

Федор Петрович изредка приезжал к Рите, писал ей ласковые письма, в которых жаловался на дела, от которых невозможно оторваться, присылал и привозил красивые вещи.

…Из Штурма приходилось тянуть слово за словом, он говорил только после того, как убеждался, что то или это известно и без него… Сразу и откровенно он сделал одно-единственное заявление: он ненавидит нас и жалеет лишь о том, что не удалось довести дело до конца… Зато его коллеги — военруки Летцен и Шверин, которые пытались сколотить «пятую колонну» в немецких районах, оказались куда более словоохотливыми.

…Когда ко мне привели Фальца, я понял, что вскружить голову Рите было для него плевым делом. Он действительно был красив, держался корректно и с достоинством, даже не потерял остроумия, хотя не строил никаких иллюзий относительно своего будущего. Когда я спросил, что привело его в разведывательно-диверсионную организацию, чем был недоволен он, блестящий специалист, быстро продвигавшийся по службе, Федор Петрович чуть усмехнулся:

— Богу — богово, кесарю — кесарево, вы, конечно, знаете такую доктрину? Лично я интерпретирую ее так: что достаточно кесарю, того мало богу. Именно потому я бросил Берлинский политехникум, когда произошел ваш переворот, вернулся в Россию и вступил в Железный полк.

Это новость! В досье Фальца таких сведений не было.

— Вы этого не знали, — утвердительно сказал мой собеседник. — Видите ли, моя настоящая фамилия — Ремберг…

В моей памяти мгновенно и четко встала полузакрашенная вывеска: «Готовое платье П. Э. Ремберга».

— Да, да, я сын того самого Ремберга — миллионера и владельца знаменитой когда-то фирмы… Теперь вы понимаете, что я имел основания претендовать на лучшую судьбу.

…Официант Кузьма Данилыч на допросах сидел смирный и благостный, словно странник на похоронах, положив руки на колени, и только все просил «подымить».

При аресте Кузьма удивил сотрудников. Когда его разбудили, он поднялся на кровати, не глядя на перепуганную до смерти жену, вцепившуюся в ватное стеганое одеяло, зевнул, перекрестил рот и произнес странную фразу: «Наконец-то. Десять лет жду». Это была чистая правда. Десять лет назад, когда судно, на котором он служил буфетчиком, стояло в Симоносеки, его завербовала японская разведка. «Купили, — как он выразился, — на одном таком, понимаете, дельце…» В позапрошлом году его хозяева приказали ему возвратиться в родные края — в Нижнелиманск. Шефов интересовал судостроительный завод. А недавно, в мае, господин Митани, передавая ему очередную сумму, сказал, что теперь он будет работать и на его друзей — немцев. Правда, тут же господин Митани приказал ему обо всем, что он будет делать по поручению его друзей, немедленно ставить его, Митани, в известность. Кто из новых шефов «принимал» его, Кузьму Даниловича? Господин Грюн. Он специально приезжал сюда, в Нижнелиманск…

Кузьма Данилович все свои связи, всех известных ему агентов обеих разведок выдал сразу. Словно даже с облегчением…

…Герхардт Вольф категорически отказался давать показания. Он заявил, что как гражданин великой Германии он не признает над собой юрисдикции каких бы то ни было советских органов, и пригрозил, что соответствующие круги его отечества предпримут против СССР такие экономические санкции, что мы еще пожалеем, что посмели арестовать уполномоченного «Контроль К°».

Эта свинья Грюн

После первых допросов мы с Нилиным, который направлял следствие в Нижнелиманске тонко и деликатно, решили, что пора всерьез приниматься за Павла Александровича.

…Верман, когда дежурный впервые ввел его ко мне в кабинет, был совершенно спокоен, аккуратно одет, чисто выбрит. Нет, это не было бравадой, он был серьезен и собран. Некоторое время я с интересом смотрел на него, все больше утверждаясь в мысли, что это крепкий орешек.

— Вот мы и встретились… прошу прощения, как прикажете себя называть? Павлом Александровичем? Паулем-Александром?

— Если вас не затруднит, — Верман отвечал просто и любезно, словно мы с ним встретились для обоюдно приятной беседы, — если вас не затруднит, я предпочел бы слышать свое русское имя-отчество. Двадцать лет не шутка. Привык.

— Как вам угодно. Признаюсь, Павел Александрович, я очень ждал этой встречи.

— Понимаю, — так же просто и даже сочувственно согласился он.

— Вот и прекрасно. Я хотел бы, чтобы вы поняли и еще одно: нам, — я положил ладонь на пухлую уже папку дела, — известно вполне достаточно, чтобы ваша судьба была решена. Но я не хочу сказать, что она решена. Скажем иначе: ваша судьба теперь зависит от вас. Надеюсь, я выразился достаточно ясно.

Верман кивнул: да, вполне ясно.

— Однако, — сказал он, — ваши предупреждения излишни. Я расскажу вам все. Даже больше, чем вам нужно для данного, — он указал глазами на папку, — дела.

— Как это понять?

В уголках губ Павла Александровича мелькнула улыбка.

— Не удивляйтесь.

— А я не удивляюсь.

— Не надо, Алексей Алексеич. Вы, конечно, удивлены.

Вот так персонаж! Это даже занятно. Посмотрим, что будет дальше. К чему же он клонит?

— Мы с вами ведь в некотором роде коллеги. Вероятно, у меня опыта побольше, и потому я за свою судьбу не беспокоюсь. Поверьте мне. Абсолютно не беспокоюсь. Шпионов моего масштаба не ликвидируют.

Такого мне видеть еще не приходилось: человек сам себя называет шпионом! Спокойно, просто, естественно, как другой скажет о себе «шофер», «инженер», «врач»…

— Такие, как я, могут еще пригодиться. Знаете ли, разные бывают комбинации. Поверьте мне: мелких шпионов вешают, а крупные… А крупные на склоне лет пишут мемуары. Конечно, бывают исключения, бывают несчастные случаи. Но я таким исключением не буду.

— Это зависит от вас.

— Да, это зависит от меня. Я с вами согласен. Однако эту тему мы понимаем по-разному. Вы хотите сказать, что откровенные показания смягчат мою участь. А я хочу сказать иное: мой рассказ в полной мере покажет, что я такое. И именно это решит мою судьбу. — Нет, он определенно не страдал комплексом неполноценности! — Впрочем, нам не имеет смысла спорить. Кончайте скорее формальную часть допроса, а потом я стану рассказывать. Хотите — записывайте, хотите — вызовите стенографистку.