Поединок. Выпуск 16

Как видите, о работе Берута в советской госбезопасности да еще на опасной и ответственной должности в Минске на посту полковника-абверовца — ни слова. Как и о том не сказано, что его жена с двумя сыновьями вскоре переехали из Белоруссии в Польшу и жили там до смерти Болеслава Берута; мальчики оба учились в Варшавском университете, который, кстати, был построен с участием Советского Союза, а их мама была первой леди-президентшей.

Болеслав Берут умер в 1954-м году.

Но даже после его смерти отец-офицер, вскоре найденный «органами», ежегодно навещал уже повзрослевших детей (и бывшую жену, разумеется), правда, не пел при них о том, что надо «выпить за Родину и за Сталина, а выпив, снова налить». Дальнейшая судьба вдовы Берута и всей его семьи с «примкнувшим» к ней «папочкой» — неизвестна. (Помните самую длинную фамилию, ставшую в нашей стране нарицательным термином?) Меня до сих пор настораживает одно обстоятельство: почему многочисленные «акулы пера и орала» в пору свободы слова и тотальной гласности все же не ринулись на поиск «правды», какой бы она ни была: скандальной или спокойной? Подозреваю, как минимум, два варианта: либо история была настоящим фольклором, что уже не казалось притягательным профессионалам-журналистам, хотя тем же «трем богатырям» наши предки не пожалели времени для их «раскрутки» и сейчас еще крутят; либо тайна была заложена «ведомствами» столь глубоко, что с раскопками до сих пор все еще сложно и вряд ли вообще досягаемо. До банков, до государственных секретов, до сплетень, до саун и датков-взятков мои братья-коллеги докопались, а тут откат по всей линии фронта. Тоже, скажу вам, тайна в тайне, как разукрашенные матрешки «ваньки в ваньках».

Надеюсь, вы представляете себе, как нас, студентов, потрясла эта легенда, не зря мы передавали ее друг другу из уха в ухо. Могу предположить, какой начнется «бунт» на журналистской палубе, как только появится эта публикация. Да, я сознательно вызываю на себя шквальный огонь; кто-то откликнется бранью, требуя приковать меня к позорному столбу за посягательство на честь и достоинство легендарного поляка, даже от правительственной ноты я не уберегу наших чиновников из министерства иностранных дел. Кто-то должен в конце концов либо поставить точку (вопросительный или восклицательный знак) на этом загадочном деле? Что тут ущербного для достоинства человека, который, как Штирлиц, забрался в самое логово врага и смело выполнил патриотический долг, да еще полюбил еврейку с ее волчатами-сыновьями, спасая их от неминуемой гибели? Что во всем этом неприемлемо, если все это было именно так, а не иначе? Любовь и долг: вечные спутники противоречивых сюжетов детективного жанра и реальных коллизий нравственного и морального свойства.

Теперь поставьте себя на мое место (если это возможно) и подумайте: имел ли я право соорудить конструкцию Рудольфу Абелю, как у Болеслава Берута? Если один, будучи видным коммунистом, оказался в роли полковника-«абверовца», почему… даже дух захватывает… Абель, не отягощенный идеологией коммунизма, а всего лишь профессионалом-разведчиком не может в иной ситуации тоже стать абверовцем? Вы меня, надеюсь, правильно поняли: не вымысел мною руководил, а домысел, который был логичен и даже закономерен, не так ли?

Тем более что Абель сам предложил (нам, Багрякам) сначала себя «Варламом Константиновичем», потом резидентом советской разведки в Америке, а здесь полшага до «полковника-абверовца» в Гродно. Смущает меня одно обстоятельство: я сам ловлю себя на «извинительной» и «самооправдательной» интонации, в данном случае неуместной. Боюсь случайного совпадения совершенно разных ситуаций?

(Помните известный рассказ о человеке, который, упав с колокольни, остался живым? Здесь положено рассказчику сказать слушателю: как называется эта ситуация? Не мучайся, я сам скажу: случайность. Но если этот же человек снова падает с колокольни и остается в живых? Совпадение. Если же этот же тип в третий раз падает с той же колокольни и вновь остается в живых, как зовется эта ситуация? Сам тебе скажу: привычка!)

Вернусь к нашим (извините) «баранам». Кто не знает, что совпадения обычно встречаются в жизни, причем чаще, чем в заштампованных детективах, а уж из реальности естественно переходят в литературу. Здесь и Раскольников, убивающий старушку-процентщицу у Достоевского, и офицерик из Купринского «Поединка», на дуэли стреляющий в соперника и отправляющий его на тот свет, а великие рассказы Лермонтова и Пушкина: все эти трагические сюжеты приходят из литературы в реальную жизнь.

Как принято говорить в таких случаях: варианты возможны. Но что мне особенно интересно знать: почему и зачем пресс-центр Комитета госбезопасности спокойно пропустил искусственно сконструированную мною ситуацию в дуэте Молодый-Абель?

Неужели их (не гипотетически, а уже на самом деле) устраивала «деза» или я (о, совпадение; о, привычка!) угадал правду? Или их это вообще «не колышет»? В реальной жизни у разведчиков все до такой степени взаимоизвестно, что все настоящие тайны хранятся только от нас с вами, читатель, не от друзей-соперников по разведке. Не потому ли члены комиссии (о чем я раньше догадывался и вспоминал) в полглаза и в четверть уха знакомились с повестью «Профессия: иностранец»: интересно читать? — ладушки; нет идеологических проколов? — тоже ладушки. «Чтиво»? — пожалуйста: ложками и от пуза.

Во всем остальном: табу.

И вообще: чего я к ним привязался? Мне ж за эту повесть даже премию дали, признав лучшей публикацией о работе разведчиков и вручали прилюдно диплом. Поскольку премия была совместной: Союза писателей с Комитетом госбезопасности, в специальном кабинете на Лубянке сидели визави представители двух профессий: с «той» стороны никого из джентльменов я в лицо не знал, зато с «этой» — о, Господи! — всех по фамилиям и даже именам-отчествам, до сих пор не понимаю: они на работу пришли или из любознательности?

Право дело: садись за стол и сочиняй новый детективчик. Название возможно любое, даже не весьма оригинальное, зато актуальное: «Писатель меняет профессию». А закончу любимой (как утверждают историки) пословицей Нерона: «Кто ничего не услышит, тот ничего не оценит».

Анатолий Степанов

ФУТБОЛИСТ

Почему он, похмельный, опять в этой комнате? Это было, было, этого не может быть!

Он сидел на диване, по-восточному свернув ноги кренделем. Он стриг ногти на пальцах ног. Он страдал оттого, что ногти были мраморной твердости, а большой и плотный живот не позволял вглядываться в проделываемую работу. Он был утомлен и одинок. Он кончил свое занятие и ощутил в пальцах ног ненужную чувствительность. Натянув носки и спустив с дивана ноги, он думал, ни о чем не думая.

В раскрытую балконную дверь втекал дрожжевой запах помойки. На балкон прилетели голубь и голубка. Они любовно ворковали и гадили.

— А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг… — сказал он и испугался своего голоса.

В комнате беспричинно обнаружились двое громадных. Один, правда, был поменьше, ухмылялся неопределенно почти невидимой пастью. А другой стоял полупрозрачным серым столбом.

— С чего начнем? — поинтересовался, уже не пугаясь своего голоса, он — хозяин.

— Мы — штангисты, — доложил меньшой и хихикнул, мерзавец. Большой утвердительно заколебался. Хозяин сквозь него явственно видел книжный шкаф.

Возникло то, что запомнилось навсегда: пустынная Инвалидная улица и он, решивший ради экономии носового платка высморкаться посредством большого и указательного пальцев, и достойная дама, вышедшая из-за угла, и звонкий щелчок сопли у ног дамы, и взгляд дамы, и стыд на всю жизнь.

Он шлепанцем небрежно швырнул в большого. Растерзанный тапок беспрепятственно прилетел к книжному шкафу.

— Какие вы, к черту, штангисты?! — обиженно сказал он.

В окошке неработающего телевизора появилось испуганное, несчастное, смешное лицо Жаботинского с дурными глазами. А над лицом — блестящее, очень тяжелое, бессмысленное железо. Почему Жаботинский? Почему не Курлович, не Тараненко?