В Париже дорого умирать

Я немного посидел, кивая, затем открыл дверцу «мерседеса» и вылез.

— Спасибо, что подбросили.

Жан-Поль нагнулся, протянул мне визитку и пожал руку.

— Позвоните мне, — сказал он и, не выпуская моей руки, быстро добавил: — Если хотите побывать в доме на авеню Фош, я могу это тоже устроить. Не уверен, что могу вам порекомендовать туда идти, но если у вас есть лишние деньги, могу вас познакомить. Я близкий друг графа. На прошлой неделе я привел туда принца Бесакоронского — это еще один мой хороший друг.

— Спасибо. — Я взял визитку. Жан-Поль нажал на акселератор, и мотор взревел. Подмигнув, молодой человек добавил:

— Но потом никаких жалоб!

— Никаких, — согласился я. «Мерседес» уехал.

Я проследил взглядом, как белая машина на приличной скорости, визжа колесами, уходит за поворот. «Пти-Лежьонер» был закрыт. Я вошел через боковую дверь. Датт с моей квартирной хозяйкой по-прежнему сидели за тем же столиком, что и днем. И по-прежнему играли в «Монополию». Датт читал свою карточку.

— Идите в тюрьму. Прямиком в тюрьму, не заходя на клетку «старт». Не получайте 20 000 франков.

Мой домовладелец рассмеялся, Датт ему вторил.

— Что скажут ваши пациенты? — воскликнул мой квартирный хозяин.

— Они очень снисходительны, — ответил Датт. Казалось, он очень серьезно относится к игре. Возможно, таким образом он получал больше удовольствия от процесса.

Я на цыпочках поднялся к себе. Отсюда открывался хороший вид на Париж. Через весь темный город тянулись красные неоновые артерии индустрии туризма от Пигаль через Монмартр до бульвара Сен-Мишель: незаживающая рана Парижа, которую он нанес себе сам.

Джо что-то прощебетал. Я прочел визитку Жана: «Жан-Поль Паскаль, художник».

— И большой друг принцев, — добавил я. Джо кивнул.

Глава 4

Двумя вечерами позже меня пригласили присоединиться к игре в «Монополию». Я скупил отели на улице Лекурб и заплатил ренту на Гар-дю-Нор. Старина Датт педантично сгреб игровые деньги и объяснил, почему мы разорились.

Когда только Датт оставался единственным платежеспособным, он отодвигал стул и, глубокомысленно кивая, укладывал деревяшки и картонки в коробку. Если бы в игре можно было покупать стариков, то Датт шел бы под маркировкой «Большой, Белый, Лысый». Глаза его за затемненными стеклами очков были влажными, а губы мягкими и яркими, как у девушки, а может, лишь казались таковыми на фоне белой кожи лица. Макушка как сверкающий купол, а волосы вокруг плеши седые, мягкие и пушистые, как облака вокруг вершины горы. Он практически не улыбался, но был доброжелательный, хоть и несколько занудный, как это частенько бывает с одинокими людьми обоих полов.

Мадам Тастевен, проиграв, удалилась на кухню готовить ужин.

Я предложил сигарету Датту и моему квартирному хозяину. Тастевен сигарету взял, а Датт отказался театральным жестом.

— Бессмысленное занятие, — изрек он и снова сделал движение головой, будто благословлял толпу в Бенаресе. Говорил он, как человек из высшего общества, и не из-за используемой лексики или правильного спряжения, а потому что он как бы выпевал слова в стиле «Комеди Франсез», тоном выделяя определенное слово и резко опуская интонацию на всей остальной фразе, словно выбрасывая окурок «Голуаз». — Бессмысленное занятие, — повторил он.

— Это удовольствие, — ответил Тастевен, попыхивая сигаретой. — Смысл тут ни при чем.

Голос у него напоминал ржавую газонокосилку.

— Погоня за удовольствиями — дорога в никуда, — сказал Датт. Он снял очки без оправы и, моргая, взглянул на меня.

— Это вы говорите, исходя из собственного опыта? — поинтересовался я.

— Я много чего в своей жизни делал, — ответил Датт. — А кое-что и дважды. Мне довелось пожить в восьми странах на четырех континентах, побывать и нищим, и вором. Бывал счастлив и несчастлив, богат и беден, бывал хозяином и бывал слугой.

— И секрет счастья в том, чтобы воздерживаться от курения? — съехидничал Тастевен.

— Секрет счастья — воздерживаться от желания, — поправил Датт.

— Если вы так думаете, то почему чуть ли не каждый день приходите в мой ресторан? — спросил Тастевен.

В этот момент вернулась мадам Тастевен с подносом, на котором стояли кофейник, тарелки с холодным цыпленком и заячьим паштетом.

— А вот вам и повод не курить, — сообщил Датт. — Я ни за что не позволил бы табаку портить вкус еды, которую тут подают. — Мадам Тастевен зарделась от удовольствия. — Иногда я думаю, что моя жизнь слишком уж идеальна. Мне нравится моя работа и никогда не надоедает, и я ем вашу восхитительную пишу. Просто идеальная жизнь.

— Вы потакаете своим желаниям, — заметил Тастевен.

— Возможно. Ну и что? А вы разве нет? Вы бы могли заработать куда больше, если бы работали в одном из этих трехзвездочных ресторанов, но вы предпочитаете управлять вот этим маленьким ресторанчиком, можно сказать, только для своих.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Тастевен. — Я люблю готовить, и, по-моему, мои посетители ценят мою работу.

— И даже очень. Вы здравомыслящий человек. Это же сущая глупость — ежедневно ходить на работу, которая не нравится.

— Но, предположим, — вмешалась мадам Тастевен, — эта работа принесет много денег и позволит ему отойти от дел и заниматься чем угодно?

— Мадам, — ответил Датт. Его интонация стала торжественно-напевной, как у рассказчика во французских художественных фильмах. — Мадам Тастевен, — повторил он, — в Кашмире есть пещеры — пещеры Амарнатх — самое священное место в мире у поклонников индуистского бога Шивы. Паломники, отправляющиеся туда, — главным образом старики. Иногда больные. Многие умирают в пути на высоких перевалах, крошечные палатки смывает ливнями. Но их родственники не ропщут. Для них это не имеет значения. Даже собственно прибытие туда — а это непременно должно происходить в ночь полнолуния — не столь важно, сколько само паломничество. Многие из паломников знают, что никогда туда не дойдут. Дело в том, что именно паломничество свято, это как у экзистенциалистов: жизнь важнее смерти. Чем бы люди ни занимались, они слишком торопятся дойти до конца. Будь то половой акт, поедание великолепного блюда, игра в гольф — во всем есть искушение поспешить, побыстрее заглотить или побежать. А это глупо, поскольку по жизни следует идти неспешно и заниматься той работой, которая по душе, а не суматошно мчаться к смерти в погоне за амбициями.

Тастевен глубокомысленно кивнул, а я перестал жевать холодного цыпленка. Датт сунул салфетку за воротник и с удовольствием отведал заячьего паштета, пожевав губами и прокомментировав количество соли. Закончив, он обратился ко мне:

— По-моему, у вас есть телефон.

И, не дожидаясь ответа, встал и направился к дверям.

— Конечно, можете им воспользоваться, — сказал я и исхитрился взлететь наверх раньше его. Джо заморгал от неожиданно зажегшегося света.

Датт набрал номер и сказал:

— Алло, я в «Пти-Лежьонер», буду готов уехать минут через пять. — И повесил трубку. Затем подошел ко мне, стоящему возле Джо, и сказал: — Кажется, вы расспрашивали обо мне.

Я не ответил.

— Это бесполезное занятие.

— Почему?

— Потому что, что бы вы ни накопали, мне это никоим образом не повредит.

— Искусство Дзен в тайной деятельности?

Датт улыбнулся:

— Искусство Дзен в приобретении влиятельных друзей.

Я ничего не ответил. Раскрыл ставни, за которыми открывался Париж. Теплые улицы, полицейский, любовная пара, четыре кошки, штук пятьдесят помятых «deux-chevaux» и заставленный мусорными баками тротуар. Жизнь в Париже протекает на улице, а обитатели смотрят из окон, как люди покупают, продают, крадут, ездят, дерутся и ссорятся, едят, болтают, позируют, жульничают или просто глазеют по сторонам на парижских улицах. И ярость их тоже выплескивается на улице. Прошлой ночью у общественных бань был ограблен и зарезан месье Пикар, хозяин прачечной. Он умер, а его кровь забрызгала порванные плакаты избирательной кампании, клочьями свисающие с древних ставней, и эти пятна видны до сих пор.