В Париже дорого умирать

— Что это? — Горничная вздрогнула, но будто медлила выключить звук совсем. Наконец она все же довернула тумблер до конца, и бобины остановились.

— А на что это похоже? — буркнул Датт. — Женщина кричит и плачет.

— Господи, — вздохнула горничная.

— Успокойся, это всего лишь любительская театральщина. — Датт повернулся ко мне. — Любительская театральщина.

— Я вас ни о чем не спрашивал, — сказал я.

— Ну а я вам просто говорю.

Старуха перемотала пленку. Я уже окончательно пришел в себя и сел, чтобы осмотреться. У дверей стояла Мария с наброшенным на плечи мужским плащом и держала в руках туфли. Она неподвижно стояла у стенки и казалась несчастной. У газового камина сидел парень и курил маленькую сигару, покусывая кончик, ставший похожим на измочаленный конец веревки, и парень, вынимая сигару изо рта, всякий раз гримасничал, нащупывая языком во рту кусочки табака и сплевывая их. Датт и старуха горничная облачились в старомодные французские медицинские халаты с высоким воротничком на пуговицах. Датт возле меня со сноровкой опытного врача перебирал инструменты на подносе.

— ЛСД ему вкололи? — спросил он.

— Да, — ответила служанка. — Скоро подействует.

— Вы ответите на все наши вопросы, — сообщил мне Датт.

Я знал, что так и будет. Правильно примененный барбитурат мог свести на нет всю мою многолетнюю подготовку и все навыки и сделать меня таким же покладистым и болтливым, как маленького ребенка. А что способен со мной сделать ЛСД, можно только догадываться.

Ну и способ проигрывать и раскалываться. Меня передернуло. Датт похлопал меня по руке.

Старуха ему ассистировала.

— Амитал, ампулу и шприц, — велел Датт.

Женщина вскрыла ампулу и заполнила шприц.

— Нужно действовать быстро, — сказал Датт. — Через тридцать минут это будет бесполезно, препарат действует недолю. Пододвинь его, Жюль, чтобы она могла пережать вену. И протри спиртом, незачем быть негуманным.

Я почувствовал на шее теплое дыхание, когда Жюль послушно рассмеялся над шуткой.

— Зажми вену, — приказал Датт.

Старуха пережала мне предплечье и подождала, пока не вздуются вены. Я с интересом наблюдал за процессом: кожа и металлические предметы казались неестественно яркими и блестящими. Датт взял шприц, и старуха сказала:

— В маленькую вену с тыльной стороны. Если она схлопнется, то останутся еще основные.

— Отличная мысль, — кивнул Датт. Он трижды прокалывал кожу в поисках вены, шаря иголкой до тех пор, пока кровь щедрой красной струей не хлынула в шприц. — Отпускай, — велел Датт. — Отпускай, или останется синяк. А нам важно этого не допустить.

Женщина отпустила мою руку, а Датт, глядя на часы, начал равномерно вводить наркотик со скоростью кубик в минуту.

— Скоро он испытает сильное облегчение, практически оргазм. Держи наготове мегимид. Я хочу, чтобы он мог отвечать на вопросы минимум пятнадцать минут.

Датт посмотрел на меня.

— Кто вы? — спросил он по-французски. — Где вы находитесь, какой сегодня день?

Я рассмеялся. Его чертова иголка колола чью-то чужую руку, и это было самое смешное в этой истории. Я снова засмеялся. Мне хотелось быть абсолютно уверенным насчет руки, и я внимательно ее оглядел. Из белой кожи торчала иголка шприца, но рука не имела отношения к моему плечу. Он умудрился загнать иглу в кого-то другого. Я так зашелся в хохоте, что Жюлю пришлось меня придержать. Должно быть, я толкал того, в чью руку вогнали иглу, потому что Датту было трудно удерживать ее на месте.

— Подготовь мегимид и баллон, — сказал месье Датт, у которого росли волосы — белые волосы — в ноздрях. — Не могу дальше осторожничать. Мария, быстро иди сюда, ты нужна прямо сейчас. И парня подведи поближе. Будет свидетелем, если такой вдруг понадобится.

Датт с грохотом уронил что-то на эмалированный поднос. Я теперь не мог видеть Марию, но чувствовал аромат ее духов. Готов поспорить, это «Ma Griffe», тяжелый и экзотичный запах, ух ты! У этого аромата оранжевый цвет. Оранжевый цвет с некоторой шелковистостью.

— Да, так, — сказал Датт, и я услышал, как Мария тоже говорит оранжевым голосом. Все знают, подумал я, все знают цвет духов «Ma Griffe».

Огромный оранжевый апельсин раскололся на тысячи осколков, и каждый сверкал, как Сен-Шапель в полдень, и я скользил сквозь сияющий свет, как ялик по гладкой воде, низко плыли белоснежные облака, а яркие краски переливались и музыкально журчали подо мной.

Я глянул в лицо Датта и испугался. Его нос стал огромным, не просто большим, а чудовищным, куда больше чем может быть нос человека. Я испугался увиденного, потому что понимал: лицо Датта оставалось прежним, это у меня проблемы с восприятием. Но даже осознание того, что искажение происходит исключительно в моем мозгу, а с лицом Датта все нормально, не изменило образа. Нос Датта вырос до гигантских размеров.

— Какой сегодня день? — спросила Мария. Я ответил. — Просто бессмысленное бормотание. Слишком быстро и неразборчиво.

Я прислушался, но не услышал никакого бормотания. Ее ласковые глаза смотрели, не моргая. Она спросила, сколько мне лет, поинтересовалась датой моего рождения и задала еще кучу личных вопросов. Я выложил ей все и даже больше, чем она хотела. Поведал о шраме на колене и том дне, когда дядя вставил монетки в высокое дерево. Я хотел, чтобы она знала обо мне все.

— Моя бабушка говорила: «Когда мы умрем, то попадем в рай». И добавляла, обозрев окрестности: «Потому что наверняка здесь — ад». У старого мистера Гарднера была «нога атлета», [2] тогда чьей же была вторая нога? Цитировал: «Пусть, как солдат, я умру…»

— Желание открыться, довериться, — раздался голос Датта.

— Да, — согласился я.

— Я введу ему мегимид, если он зайдет слишком далеко, — сказал Датт. — Пока что все нормально. Отличная реакция. Просто отличная.

Мария повторяла все, что я говорил, будто Датт не слышал это собственными ушами. Причем повторяла не один раз, а дважды. Сперва говорил я, потом она, а потом она снова повторяла то же самое, но иначе. Иногда настолько иначе, что я поправлял ее, но она не обращала внимания на мои поправки и продолжала говорить своим милым голоском. Чудесным звонким и гладким голосом, музыкальным и печальным, как звук гобоя в ночи.

Периодически возникал голос Датта, низкий и далекий, быть может, из соседней комнаты. Казалось, все они говорят и думают очень медленно. Я охотно отвечал Марии, но проходила целая вечность, пока наставал черед следующего вопроса. И постепенно я устал от долгих пауз. И заполнял их, рассказывая анекдоты и пересказывая прочитанное. Было такое ощущение, что я знаком с Марией давным-давно, и помню, я сказал «передача», и Мария повторила за мной, а Датт казался очень довольным. Я обнаружил, что очень легко облачать мои ответы в стихотворную форму, не совсем в рифму, должен заметить, — но я старался. Я мог скатывать эти чертовы слова, как замазку, и отдавать Марии, но она иногда роняла их на мраморный пол. Они бесшумно падали, но тень эха от их падения отражалась от стен и мебели. Я снова рассмеялся, размышляя, на чью же обнаженную руку я смотрю. Хотя запястье вроде бы мое, я узнал часы. А кто порвал рубашку? Мария что-то говорила снова и снова, быть может, повторяла вопрос. Чертова рубашка обошлась мне в три фунта десять центов, а они ее порвали. Порванная ткань была изумительной, ажурной и походила на драгоценность. Голос Датта произнес:

— Все, он отключается. В том-то и проблема с этим, что действует очень недолго.

Мария сказала:

— Что-то насчет рубашки. Я не поняла, очень быстро говорит.

— Не важно, — отмахнулся Датт. — Ты отлично поработала. Слава Богу, что ты тут оказалась.

Я удивился, с чего это они говорят на иностранном языке. Я выложил им все. Предал своих нанимателей, мою страну, мой департамент. Они вскрыли меня, как дешевые часы, потрогали заводной механизм и посмеялись над его примитивной конструкцией. Я провалился. И тьма накрыла меня, как опустившийся занавес.