На сопках Маньчжурии

Генерал Чугунов закрыл синюю папку. Записки лейтенанта Сидорина показались ему беглыми. Общее направление мысли одобрил. Молодой офицер сосредоточил своё внимание на корыстных побуждениях японцев — ущемить русские интересы в Сибири и на Дальнем Востоке.

— На троечку с плюсом наработал, лейтенант! — Чугунов посчитал возможным назначить Сидорина стажёром.

Вторая глава. В Маньчжурии

23 мая 1898 года к правому берегу реки Сунгари, напротив маньчжурского поселения Хао-бин, причалил пароход «Благовещенск». Другое русское судно — «Святой Иннокентий» — бросило якорь в соседстве с деревушкой Ченхэ.

Бородатые люди кинули на песчаный откос сходни. С палубы «Благовещенска» спустился священник, окрестил пристань, благословил прибывших с благополучным началом экспедиции.

По шатким мосткам потянулись телеги, крытые фуры с красными крестами на брезенте, лохматые лошадки. Со «Святого Иннокентия» выгружали доски, полотняные палатки, бочки с известкой, цементом, мешки с солью, мукой, крупой…

Большинство прибывших были в чёрных куртках, синих рейтузах. Выделялись жёлтые лампасы и жёлтые же тульи картузов. Шашки в ножнах да за плечами короткие ружья.

Ветер с запада гнал жёлтую пыль. Она оседала на траве, кустарниках, застила небо, хрустела на зубах. Вода в Сунгари была мутно-бурой. Со староречья, с ближних болотец и мочажин, поднимались тучи диких уток и куликов. В вышине кувыркались со стоном чибисы. Вдали от причала темнела вязовая роща с кумирней. Там паслись коровы и козы.

В лесных зарослях на возвышенности, за полоской зеленоватой от ряски воды, таились местные аборигены. Со страхом и удивлением смотрели они на диковинных бледнолицых пришельцев.

Воинский и строительный скарб к вечеру сгрудили на крутом уречье. Выставили караулы. Офицеры увели солдат и казаков версты за три от временного бивака, на сухую равнину, в палаточный городок. Позднее на том месте был заложен посёлок Алексеевка.

Вёрстах в трёх от главного русла Сунгари, с юго-запада на северо-восток, пролегала извивистая впадина, по которой сочилась речушка Модягоувка. Исток её находился вёрстах в сорока от селения Хао-бин.

В этом междуречье — поворот Сунгари и излучина Модягоувки — новосёлы принялись возводить станционные здания, железнодорожные мастерские, прокладывать пути. Клепальщики и такелажники, плотники и слесари собирали железные фермы для моста. Они основали Мостовой посёлок, рядом с местом работы.

К причалам швартовались речные суда, привозившие из России кирпич, деловой лес, цемент, металл, рельсы. День и ночь на реке дымили трубы русских пароходов. Окрестности оглашались криками грузчиков, лязгом якорных цепей, гудками судов и плавающего крана, перестуком топоров и молотков клепальщиков.

По Сунгари из-за Амура поступали хлеб и солонина, водка и табак, крупа и овощи. Аборигены здешних мест извека питались просяными и рисовыми кашами. Ни вкуса печёного хлеба, ни картошки они не знали. Русские блюда для них внове.

Сунгарийский посёлок основали быстро. Через три года после высадки первого десанта строителей новое поселение русских получило статус города Харбина, а спустя сорок лет вот уже набралось в нём свыше 650 тысяч жителей. Русский по облику. Русский по обычаям. Русский по духу…

Малоимущие новосёлы, некогда беглые из России, разорившиеся предприниматели и торговцы находили пристанище на юго-восточной конечности Харбина, за капризной Модягоувкой. Образовались Гондатьевка да Модягоувка — посёлки бедноты и горожан среднего достатка.

Саманные фанзы, скромные домики на русский лад отсекались от деловой, чиновной части чахлой речонкой. В пору обильных дождей, обыкновенно в июле и августе, ежегодно бешеный поток ломил тут, в лощине, берега, деревья, насаждения, ворочал валуны, размывал илистое дно, образуя заводи и омуты.

Усадьба вдовы Варвары Акимовны Игнатовой располагалась в этом пригороде Харбина, в районе Питомника. Подворье до Второй мировой войны приобрёл вахмистр Егор Усов, прикочевавший на Сунгари вместе с Игнатовой. На границе Китая они отбились от разуверившейся кучки казаков атамана Анненкова.

В двух кварталах от усадьбы возвышалась над домиками звонница Алексеевской церкви, возведённая на новом русском кладбище. Позади огородов и фруктовых деревьев — спуск к Модягоувке. Восточнее — владения винозаводчика Спритенко.

Прихрамывая на правую ногу, коренастый Платон Артамонович Скопцев возвращался с работы. Поламывало спину — артельный староста подрядил грузчиков на спешную очистку речной баржи из-под соли. Тачки катали, будто бы пожар настигал. Ему с покалеченной ногой досталось круче других.

В тихом затравяневшем проулке, теряющемся в пойме Модягоувки, — палисадники в зелени. Обогнув кучу навоза у соседского плетня, он поторкал ногой тюк прессованного сена, шугнул пёстрых, меченых синькой куриц. Две чёрные свиньи развалились у заплота. Платон Артамонович повернул к дому Игнатовой. Полюбовался новыми воротами, слаженными своими руками, яркими георгинами под окном. Для бывшего казака-семёновца белёное мелом жильё за штакетником служило давним прибежищем — дружками были с покойным вахмистром Усовым.

Солнце клонилось к закату. Лучи его косым светом падали на окна южной стороны фанзы. Тень от липы лежала на пристрое. Зелёный шатер дерева нависал над крышей. Из тонкой трубы на углу фанзы струился сизоватый дым. Пахло жареным луком и свежим укропом.

Учуяв человека, во дворе взбрехнула собака. Скопцев отворил калитку. Серая взрослая овчарка упёрлась лапами ему в грудь.

— Как хозяйничала, Занда? — Простоватое лицо Платона Артамоновича потеплело. — Цела ли наша фан-цзы?

Сука вострила уши, преданно глядя на ухмыляющегося Скопцева. Поскуливала, била хвостом.

— Ну-ну, не подлизывайся, Занда!

Из саманной фанзы, вытирая белым передником смуглое лицо, выглянула моложавая женщина лет сорока.

— А-а, казак! Отволтузился?

— Но-о! — Скопцев поглаживал голову собаки, пытавшейся облизать его подбородок. — Изыдь, ластовка!

— Умаялся, поди? — Голубые глаза хозяйки лучились добротой.

— Есть маненько, Варьча. — Платон Артамонович скрылся в закутке подле деревянного сараюшки, в углу подворья.

— Разболокайся по-скорому! — крикнула она ему вслед. — Еда остывает, Платошка!

Скопцев снял с себя тесноватую куртку из далембы, потряс её и набросил изнанкой на заборчик. Расшнуровал и стянул с себя тяжёлые ботинки из юфти. Бережно поставил их на саманный кирпич. Вместо широких грузчицких шаровар надел домашние штаны и, как принято у китайцев, перехватил тесёмкой на щиколотках. Рубаха из стираной бязи плотно облегала его мускулистые плечи. Умываясь над эмалированным тазом, он заметил возле рогожного куля с угольными брикетами расколотые поленья.

— Опять за своё?! — нахмурил он русые брови. — Сколько раз повторять: мужские заботы в доме — за мною!

— Не серчай, Платоша! — Она подала ему вафельное полотенце, пригорюнилась. — После гибели Егора дом держался на мне…

— Отвыкай! — Скопцев охватил мокрыми ладонями её плечи. Она высвободилась, провела пальцем по его коротким усам:

— У-у, ёжик!

Под липой — стол-времянка. На тарелках парил борщ. На деревянной миске — горка желтоватых пампушек. Два солёных огурца источали сок на блюдечке. Зеленоватый шкалик и два лафитника.

— О-о, у нас праздник! — Платон Артамонович приглаживал свой рыжепламенный чуб. Увидев выпивку, скоренько умащивался на лавке в тени липы. — По какому случаю, если не секрет?

— Двадцать годиков, как заселили этот домик.

— Заделье подходяще! — Платон Артамонович уверенно наполнил рюмки, обласкал хозяйку шальными глазами. — Со здоровьицем, Варвара свет Акимовна!

— И тебе не болеть! — Варвара Акимовна перекрестилась.

Выпили до дна.

— Ржаную корочку бы для занюха, как водится на Руси! — Скопцев похукал, поморщился.