Гордиев узел

— Рука руку моет, понимаешь? Иногда емунужна помощь крупных чиновников или политиков, а иногда онихотят, чтобы он неофициально решил какую-нибудь проблему… ЦРУ? Не знаю. Представления не имею, кто за ним стоит — ЦРУ или какие-нибудь другие спецслужбы.

Политика ее не интересовала. Поэтому ей была безразлична и политическая подоплека ее работы. Как и моральная. «Но может быть, я тоже недалеко от нее ушел? — спрашивал себя Георг. — Я сказал Хелен, что для Булнакова-Бентона заплатить мне деньги означает поражение и что именно это поражение мне и нужно. А куда бы я дел эти деньги? Отомстить и получить за это кругленькую сумму тоже не бог весть какой нравственный подвиг!»

Но как бы то ни было — что же ее все-таки интересовало? Работа? Она и в самом деле отличалась какой-то гипертрофированной, рабской преданностью своей работе. И частью этой работы была ее гипертрофированная, рабская преданность Бентону.

— Ты его любила?

— Он неплохо относился ко мне. Я ему многим обязана, он даже хотел дать денег на Джилл.

— Почему ты не бросишь его?

Георг напряженно ждал ответа. Ее рабская покорность напоминала ему фатализм в отношении погоды — солнце так солнце, дождь так дождь. Значит, она могла бы принять деньги Бентона как дар судьбы? Но оказалось, что не все так просто.

— Как я могу? Я же не уверена, что он отец Джилл.

Фран, судя по всему, удивил его вопрос насчет денег Бентона. С моральной точки зрения. Значит, его версия с погодным фатализмом была ошибочной. И тем не менее работа для нее — всего лишь работа, как погода — всего лишь погода. Внутренне она оставалась к ней безучастна.

Джилл? Жизнь Фран крутилась вокруг Джилл. В то же время Георга поразило ее трезво-деловитое отношение к ребенку: Джилл была для нее чисто технической проблемой, требующей практических решений. Когда она кормила ее грудью, это был технический процесс выдачи и приема пищи. Никакой видимой внутренней связи между матерью и ребенком. Георг помнил свои ощущения от картин в музеях — там подобные сцены излучали больше тепла, чем Фран, кормящая Джилл.

«А я? — думал он. — Интересуется она мной? Любит она меня?» У него часто возникало ощущение, что он для нее тоже часть мира, который нельзя изменить, который нужно принимать таким, каков он есть, радостям которого нужно радоваться и от ударов которого нужно защищаться. Она с каждым днем все больше радовалась ему. Да и почему бы ей было не радоваться? Он заботился о Джилл, поддерживал порядок в доме, готовил пищу и спал с ней. Каждый раз, когда, получив свой оргазм, она кричала и стонала, крепко сжимая его в своих объятиях, он думал: «Ну вот, сейчас я наконец достучался до тебя, пробился к твоей душе!» Но через несколько минут, когда она блаженно потягивалась, наслаждаясь послевкусием, она напоминала ему собаку, которая, радостно поплескавшись в речке, отряхивается на берегу, уподобляясь роторному спринклеру для автоматической поливки газонов. Он не достучался до нее и не пробился к ее душе, а остался просто одной из радостей, доступных ей в этом мире.

Иногда ему хотелось схватить ее за плечи и встряхнуть. Как будто в этой Фран пряталась еще одна, другая и он мог разрушить оболочку, сквозь которую она общалась с ним, оставаясь — в веселом ли, в грустном ли настроении — безучастной и недостижимой. Продраться сквозь терновую изгородь и вырвать из сна эту Спящую красавицу, если уж не удается разбудить ее поцелуем. Это чувство было знакомо ему еще с Кюкюрона. А теперь, копаясь в книгах Фран, он как раз наткнулся на сказку о Спящей красавице и перечитал ее. Он понимал, что принц просто пришел в нужный момент: сто лет миновало и наступил день, в который она должна была проснуться. Ее разбудил вовсе не поцелуй.

Но однажды он все же схватил и встряхнул ее. Это было в воскресенье, Фран в первый раз не пошла работать в библиотеку, и они провели весь день вместе. Утром они валялись в постели все втроем, потом все втроем лежали в ванне. Потом завтракали яйцами «бенедикт» с «Кровавой Мэри», долго шуршали воскресным толстым выпуском «Нью-Йорк таймс». В два часа раздался телефонный звонок. Фран сняла трубку и несколько раз произнесла «да» и «хорошо», потом «пока». В три она затянула уже знакомую ему песню о том, что совместное воскресенье — это замечательно, но она уже отвыкла от такого интенсивного общения; ей нужно пространство и время и для себя самой. Он пробормотал что-то вроде «да-да, конечно» и продолжил чтение. Она спросила, не испытывает ли и он чего-либо подобного и нет ли у него желания прогуляться часок-другой, подышать воздухом.

— В такую погоду?

За окном лило как из ведра.

— Подумаешь — дождь! Наоборот, хорошо: никто тебя не увидит. Ты же целую неделю просидел в доме.

— Потом, попозже.

В половине четвертого она раскрыла карты:

— Послушай, Георг…

— Да?

— В четыре ко мне придет один человек… И я была бы тебе благодарна, если бы ты оставил меня с ним на некоторое время…

— Кто этот человек? Что ему от тебя нужно?

— Иногда… иногда он приходит ко мне, и мы…

— Спите друг с другом.

Она кивнула.

— Это он звонил?

— Да. Он женат и часто узнает лишь за пару часов, что сможет ненадолго освободиться.

— И тогда он звонит, приезжает к тебе, вы трахаетесь, потом он застегивает штаны и идет своей дорогой.

Она молчала.

— Ты его любишь?

— Нет. Он… это…

— Бентон?

Она испуганно посмотрела на него. Как хорошо ему был знаком и ненавистен этот взгляд! И этот истеричный голосок, которым она наконец спросила:

— Ну что, теперь ты убьешь меня? Или Джилл?

Старое чувство беспомощности и усталости медленно ширилось у него в груди. «Нет, — подумал он. — Больше я этого не допущу. И бить я ее тоже больше не буду».

— Фран… я не хочу этого. Я никак не могу понять, что это такое — то, что между нами было и есть, но оно умрет, если ты сейчас ляжешь с Бентоном в койку. А я не хочу, чтобы это умерло. Ты не откроешь ему!

«Сказать ей, что я ее люблю?» — мелькнуло у него в голове.

Но ее уже прорвало. Капризно-назидательным тоном она штамповала предложение за предложением:

— Нет, Георг, это невозможно. Он знает, что я дома, а если я дома, значит должна открыть. Он специально едет сюда в такую даль из Квинса. Он мой шеф, и я в понедельник уже выхожу на работу. Понедельник — это завтра. Я не позволю тебе хозяйничать в моей жизни. Этот номер у тебя не пройдет! И как ты себе это представляешь? Джо стоит перед дверью, слышит, как орет Джилл, слышит мои шаги, а я не открываю? Ты хоть об этом подумал? Нет, это исключено. Ты падаешь как снег на голову, заявляешь на меня какие-то права… Я тебе ничего не обещала. И что, по-твоему, будет делать Джо, если я не открою? Ты думаешь, он пожмет плечами, спустится обратно по лестнице, сядет в машину и уедет домой? Он решит, что со мной что-нибудь случилось, иначе какого черта я сначала говорю «приезжай», а потом не открываю дверь? Он вызовет управляющего домом, службу спасения и бог знает еще кого, и тут начнется такое, что лучше об этом не думать! Я…

Он схватил ее за плечи и принялся трясти, крича ей в лицо и заглушая сыплющиеся у нее изо рта фразы:

— Хватит, Фран! Замолчи! Замолчи!!!

Она скривилась от боли, которую он причинил ей, впившись пальцами в плечи.

— Ты сейчас напишешь записку, что тебе срочно пришлось уехать с Джилл в больницу, и повесишь ее внизу на входной двери. А если он все-таки поднимется наверх, я сам разберусь с ним. И это был бы, наверное, самый подходящий конец для этой долбаной истории, от которой мне уже блевать охота!..

Джилл проснулась и заплакала, и Георг опять заметил страх в глазах Фран.

— Давай пиши, иначе я не завидую ни тебе, ни Джилл, — закончил он холодно.

Она написала записку, прикрепила ее внизу на двери дома, и Бентон не позвонил. Они дочитали газету, вместе приготовили ужин и рано легли спать, потому что Фран завтра нужно было рано вставать. Ночью они любили друг друга, и Георгу показалось, что причиной непривычно страстных объятий Фран была его отстраненность.