Гордиев узел

Далеко позади раздался звук закрываемой двери. Георг добрался до бокового выхода, прежде чем они успели его заметить. Дверь оказалась незапертой. Он приоткрыл ее, выскользнул наружу и тихо закрыл за собой. И вновь гонки по пересеченной местности — через двор, через сад, на Амстердам-авеню, по Сто пятнадцатой улице и на станцию метро на Бродвее.

Он дважды оглядывался, сначала отбежав на какое-то расстояние от собора, потом у станции метро, но ни Рыжего, ни второго типа не увидел. И все же, ожидая поезда, он неотрывно смотрел с перрона вверх, на лестницу, а потом из вагона на перрон, пока двери не захлопнулись и поезд не тронулся.

Он сел к окну, прислонился головой к стеклу и закрыл глаза. В боку у него кололо, ноги, тяжелые как свинец, болели. Значит, они решили заняться им всерьез. Они решили добраться до него любой ценой. Интересно, где они еще расставили ему ловушки? В отелях? Есть у них его фото или нет? Может быть, его физиономия уже красуется на мониторе компьютера в каждом отделении полиции?

Поезд ехал, останавливался, ехал дальше и вновь останавливался. Люди входили и выходили. Георг готов был ехать так вечно, ему захотелось уснуть и проснуться в другом городе и в другое время.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Георг вышел из вагона. На лестнице воняло мочой. Хаустон-стрит кишела грузовиками, ветер от которых взметал в воздух обрывки бумаг, газетные страницы, и они парили над дорогой, словно усталые птицы. Вдали Георг различил висячие сады и зеленые пожарные лестницы на фоне красных кирпичных фасадов.

Справа шли одна за другой ухоженные тихие улицы. За церковью Святого Антония Падуанского, романские формы которой напомнили ему физкультурный зал времен кайзеровской Германии в его гейдельбергской гимназии, он повернул на Томпсон-стрит. Здесь тоже преобладали хорошо сохранившиеся пяти- или шестиэтажные дома с антикварными и мебельными магазинами или художественными салонами. Над домами в конце улицы высились, как великаны, башни-близнецы Всемирного торгового центра. Следующая улица была Принс-стрит.

Лишь внимательно вглядевшись, он смог различить над подъездом углового дома табличку с бледной золотой надписью: «Принс-стрит, 160». Напротив как раз открылось кафе «Борджиа». Георг сел за столик у окна и заказал свежевыжатый апельсиновый сок. Он так сосредоточенно рассматривал угловой дом, как будто ему предстояло через несколько минут нарисовать его по памяти. Красный кирпич, высокие окна, декоративные фронтоны в виде кудрявых корон, образующих на верхнем, шестом этаже некое подобие фриза. На первом этаже с одной стороны подъезда — булочная «Везувий», с другой — бар, в окнах которого горит красная извилистая неоновая надпись: «Пиво „Миллер“». Между вторым и третьим этажом здание опоясывает серый меандр. Черные пожарные лестницы. Перед подъездом — гидрант.

В кафе Георг был единственным посетителем. По радио передавали «вечнозеленые» хиты. К булочной «Везувий» подъехал продуктовый фургон. В нескольких метрах от него остановилась на несколько секунд и поехала дальше почтовая машина.

Георг узнал Франсуазу еще до того, как увидел ее лицо. Он узнал ее походку, характерные движения бедер и завихрения юбки, маленькие, торопливые шаги, коротковатые ноги. Она катила перед собой детскую коляску, смеясь, толкала ее вперед, а потом догоняла. Из коляски торчали две маленькие ручки. Перед подъездом она осторожно взяла ребенка на руки.

В возрасте пятнадцати лет Георг в первый раз влюбился и однажды, придя в другую школу, где как раз проходили «показательные выступления» разных кружков, увидел с верхней площадки лестницы ее.Она стояла внизу, в вестибюле, прислонившись спиной к перилам, с котенком на руках и ласкала его. Это был всего лишь котенок, которого недавно родила кошка школьного завхоза, но Георга насквозь прожгла такая ревность и злость к нему, каких он с тех пор больше не испытывал. И сейчас, увидев, как Франсуаза укутывает ребенка в одеяло, он почувствовал нечто подобное. У него на мгновение даже перехватило дыхание от ревности, и он вспомнил ту сцену с котенком.

Помогая себе ногой, Франсуаза сложила свободной рукой коляску и вошла в подъезд. В груди у Георга медленно вздымалась мутная, тяжелая волна ярости, ширилось непреодолимое желание ударить ее, причинить ей боль, вдребезги расколотить что-нибудь. Он расплатился и перешел улицу. «Фран Крамер, шестой этаж, вход Б». Дверь подъезда была открыта. На лестничных площадках громоздились велосипеды, детские коляски, картонные коробки, полиэтиленовые пакеты с мусором. Рядом с дверью «6 Б» стояла прислоненная к стене коляска. Георг позвонил.

— Сейчас!

Георг слышал, как она отставила в сторону стул, прошла к двери, навесила цепочку и отодвинула задвижку. Где-то в глубине квартиры плакал ребенок. Дверь приоткрылась, он увидел цепочку и лицо Франсуазы, до боли знакомое и ненавистное лицо обиженной турецкой девочки.

Ударом ноги он распахнул дверь, сорвав цепочку. Франсуаза попятилась назад, прижалась к стене, держа руки перед грудью, словно защищаясь. Первое, что ему бросилось в глаза, были ее жирные волосы и пятно на блузке. Он привык видеть ее ухоженной и элегантной.

— Ты?..

— Да, я.

Он вошел в маленькую прихожую и закрыл за собой дверь.

— Но как ты… что… что ты здесь делаешь? — Она смотрела на него широко раскрытыми от ужаса глазами.

— Здесь, в твоей квартире?

— В моей квартире и… в городе… Откуда ты взялся? И откуда ты знаешь?..

— Что ты здесь живешь?

— Вообще. Я имею в виду…

— Только не говори мне, что ты не знала, что я в Нью-Йорке! Уж тебе-то смешно прикидываться! — Он покачал головой. — Ребенок плачет.

Прижимаясь спиной к стене, она прошла в гостиную:

— Извини, я… как раз собиралась…

Она подошла к ребенку, барахтавшемуся на разостланном на полу одеяле, и взяла его на руки. Ее блузка раскрылась, он увидел ее полные груди. Она села на диван и сунула влажный от молока сосок в кричащий рот. Ребенок умолк и, закрыв глаза, принялся сосать. Франсуаза подняла голову. В ее глазах уже не было ни страха, ни растерянности. Она немного выпятила нижнюю губу. Георгу хорошо знаком был этот прием. Она знала, что эта выпяченная губа придает ей обиженно-кокетливый вид. Глаза ее приказывали ему не сердиться и в то же время выражали уверенность в том, что он и не сможет на нее сердиться. В нем опять всколыхнулся гнев.

— Я побуду у тебя здесь некоторое время… Но предупреждаю, Франсуаза: если ты хотя бы намекнешь своему Булнакову-Бентону, или ЦРУ, или ФБР, или полиции… Если ты скажешь кому-нибудь хоть слово — я убью ребенка! От кого он? Ты что, замужем?

Об этой возможности он вообще сначала даже не подумал. Он осмотрелся в гостиной, заглянул через открытую дверь в спальню, поискал глазами следы присутствия мужчины.

— Была.

— В Варшаве? — Георг презрительно рассмеялся.

— Нет, — ответила она серьезно. — Здесь, в Нью-Йорке. Мы как раз только что развелись.

— Булнаков?

— Чушь. Бентон всего лишь мой шеф.

— А ребенок от него?

— Нет… Да… Кого ты имеешь в виду?

— Черт, Франсуаза, ты что, не знаешь других слов, кроме «да» и «нет»?

— А ты можешь наконец прекратить этот гадкий, мерзкий допрос? Ворвался в квартиру, сломал замок, напугал до смерти Джилл и меня тоже… Я не желаю больше ничего слышать!

Опять этот плаксиво-капризный детский голос.

— Если понадобится, я выбью из тебя ответ, Франсуаза! Слово за словом. Или… подвешу Джилл за ноги, и ты сама мне все расскажешь! Чей это ребенок?

— Твой. Теперь ты его не тронешь?

— Я не хочу слушать всякую чушь, которую ты выдумываешь на ходу. Я хочу знать правду! Чей это ребенок?

— Моего бывшего мужа. Доволен?

Георга охватило знакомое чувство беспомощности. Он прекрасно знал, что не смог бы мучить ни ее, ни ребенка. Но даже если бы и смог, она вряд ли сказала бы ему правду. Она сказала бы то, что, но ее мнению, он хотел услышать и что могло положить конец этому дурацкому допросу. Она была как ребенок, движимый лишь надеждой на вознаграждение и страхом наказания и меньше всего заботящийся о важности правдивого ответа.