Береговая операция

По правилам игры, проигравший должен уступить свое место ожидающему. Майору очень хотелось взять реванш, но полковник Любавин настойчиво попросил передать ему кий. Спорить со старшим по званию не положено даже в биллиардной, особенно тогда, когда тот действует по правилам. И интенданту пришлось уступить.

— Пирамидку? — спросил Любавин.

— Пожалуйста, — согласился инженер-полковник.

— Давно не играл, — заметил Любавин, укладывая в треугольник шары.

— Я тоже, — отвечал полковник.

Но партнеры оказались достойными друг друга, хотя в конце концов проиграл Любавин.

— Еще по одной? — спросил Любавин.

— Пожалуйста, — ответил инженер-полковник. Но, подняв голову и посмотрев куда-то через плечо Любавина, сказал: «Одну минутку, я сейчас вернусь».

Любавин не обернулся. В небольшое зеркало, висевшее над столиком маркера, он заметил, как в дверях показалась высокая женская фигура. Ее заслонил прошедший в двери инженер-полковник. И больше Любавин ничего не увидел. Он отошел к стойке с киями и стал ждать возвращения своего партнера.

Семиреченко вызвала Татьяна. Она рассказала ему, что репетиция не ладится, виновата она сама, почему-то сегодня не в настроении и у нее получается все не так, как нужно. Партнер и руководитель ансамбля страшно нервничают и требуют, чтобы она еще репетировала час-полтора, а в двенадцать ей на ночное дежурство.

— Мое последнее ночное дежурство, — сказала Татьяна. — А мне так хотелось пройтись с вами, подышать свежим воздухом. И вы из-за меня проторчали целый вечер в этой курилке, — кивнула она головой в сторону биллиардной, в которой, несмотря на категорическое запрещение курить, столбом стоял дым.

— Очень печально, — заметил Семиреченко, — но не настолько, чтобы нервничать и подводить своих партнеров по ансамблю. А свежим воздухом вы еще вдоволь надышитесь в Киеве.

— Ну так вы хоть не страдайте в этой биллиардной, лучше погуляйте. Вы же сами говорили, что весь день работали.

— Весь день, и ночью еще есть о чем подумать, — ответил Семиреченко. — Сыграю еще одну партию и пойду.

— Итак, до завтра? — полувопросительно сказала Татьяна.

— Конечно, обедаем, как всегда вместе?

— Да, я буду свободна.

Они распрощались. Татьяна побежала наверх, а Семиреченко вернулся к ожидавшему его Любавину.

По пути на сцену Татьяна заглянула в комнату администратора и куда-то позвонила по телефону.

Играть Семиреченко расхотелось, и он спросил полковника, настаивает ли тот на реванше?

— Если вы, товарищ полковник, чем-нибудь заняты, то не очень, — ответил Любавин.

— Нет, просто хочу немного пройтись по воздуху. Душно здесь и накурено.

— Ну, что ж, последую вашему примеру, — заметил Любавин.

— Так пойдемте подышим вместе, если располагаете временем.

Они вышли. Разговор шел о разных мелочах. Семиреченко рассказал, что он приезжий, в Советабаде впервые, что ему очень нравится этот своеобразный, интересный город.

Когда они подошли к концу бульвара, полковник Любавин остановился и неожиданно сказал:

— А ведь мне нужно с вами побеседовать, Николай Александрович.

— Побеседовать? О чем? Простите, я вам не представился, откуда вы знаете мое имя и отчество?

— Ну, представлюсь вам я, и тогда отпадет необходимость объяснять, откуда я знаю ваше имя, отчество, фамилию и цель вашей командировки в Советабад. Полковник Любавин Анатолий Константинович, сотрудник Комитета государственной безопасности.

— Чему обязан вашим вниманием? — сухо спросил Семиреченко.

— А вот это я и хочу вам объяснить, но только в соответствующей обстановке.

— А что вы называете соответствующей обстановкой?

— Такую, при которой мы будем застрахованы от постороннего слуха. Так что лучше всего поговорим у меня.

— У вас? Это что? Официальный вызов?

— Это приглашение офицера и коммуниста, — спокойно произнес Любавин, — и в ваших интересах последовать этому приглашению. Впрочем, не только в ваших, товарищ инженер-полковник, но и в интересах Родины.

Дальше разговор продолжался в кабинете Любавина.

— Не буду спрашивать подробностей о том, зачем и почему вы приехали в Советабад. Знаю, что по важному государственному делу, и этого для меня достаточно. Но чтобы вы могли делать свое дело хорошо, приходится столь же хорошо и добросовестно трудиться и нам. Ясно, товарищ инженер-полковник?

— Если можно, ближе к делу, — стараясь говорить спокойно, произнес Семиреченко. — Я допустил какую-нибудь ошибку?

— Нет, но вы можете ее допустить.

— Не представляю, каким образом. О характере своей работы не делюсь ни с кем. Деловых бумаг с собой не ношу и не вожу, кроме обычных записей для памяти — адрес, номер телефона. Личных, документов тоже, вроде, не терял, они при мне.

— Я не собирался проверять ваши документы, Николай Александрович. Я очень хочу, чтобы вы меня правильно, совершенно правильно поняли.

— Объясните, пойму.

— Хорошо. Откровенный разговор, так откровенный. Вот эту фотографию вам хотелось бы иметь при себе? — и Любавин положил перед Семиреченко портрет Татьяны.

— Товарищ полковник, с каких пор вам поручено или доверено вмешиваться в личные дела офицеров? — грубо спросил Семиреченко.

— Николай Александрович, не надо, — мягко произнес Любавин.

— Чего не надо?

— Вот этой запальчивости, нервозности, злости… Я многого вам не могу сказать не потому, что не доверяю. Сам еще многого не знаю. Но то, что знаю, скажу, доверю под честное слово коммуниста. Надеюсь, я могу заручиться у вас этим словом.

Семиреченко молча кивнул головой.

— Тогда ответьте мне сперва на один вопрос. Прошу вас ответить честно и прямо и поймите, что это не желание влезть в чью-то душу из досужего любопытства, эта нечто более важное.

Семиреченко чувствовал, что этот полковник, которого он видит первый раз в жизни, против воли располагает к себе. И ему передалось состояние искреннего беспокойства Любавина.

— Спрашивайте, Анатолий Константинович.

Из того, что он был назван не по званию, а по имени и отчеству, Любавин понял, что разговор состоится.

— О чем же вам говорит эта фотография?

Семиреченко взял в руки карточку Татьяны Остапенко, посмотрел на нее так внимательно, будто видел в первый раз, и сказал: «Что она мне говорит? Что ж, скажу. О том, что пора мне перестать быть вдовцом, хоть это несколько и смешно в моем возрасте. И еще о том, чтобы эти грустные глаза повеселели, улыбались, улыбались мне. Она ведь тоже очень одинока и перенесла большое горе. Бывает ведь так: встретятся люди случайно, поговорят два часа, а сойдутся на всю жизнь».

— Спасибо за откровенность и доверие, Николай Александрович, — сказал Любавин. — Мужайтесь. То, что вы от меня услышите, будет для вас, судя по всему, тяжело, убийственно тяжело.

— Не надо предисловий, Анатолий Константинович, я видел немало тяжелого. Говорите.

— Скажу. Татьяна Остапенко не та, за кого вы ее принимаете. Никакая она не Татьяна и не Остапенко. Все гораздо сложнее и гораздо проще. Эта женщина-шпионка. Она заброшена к нам из-за кордона в войну, и вы только один из объектов, за которыми ей приказано ее хозяевами охотиться.

С побледневших губ Семиреченко сорвалось только одно слово: «Доказательства!..»

— Я имею возможность представить вам только одно доказательство — это честное слово коммуниста и офицера советской разведки, что сказано мною сейчас, неопровержимо точно.

— Не имею оснований не верить вам, и все-таки все это мне кажется невероятным. Я много прожил и так ошибаться в людях…

— Нужно верить. Необходимо. Более того, вам нужно набраться мужества, чтобы помочь и самому себе, и нам. Вы очень близки друг с другом?

— Смотря что вы вкладываете в понятие «близки». Нами было сказано друг другу главное, а во всем остальном — рукопожатие на трамвайной остановке. Я очень скоро должен уехать. Что ж, я уеду один.

— А вот этого нам как раз не хотелось бы.