Гром

– Ты выросла здесь? – поинтересовался Джон.

– Нет, я попала сюда уже довольно большой. Последние классы школы. Когда мама уже серьезно болела, папа перевелся сюда – ради нас обеих.

– Тебя звали ФЛ – фифа из Лэнгли?

– Официальная формулировка гласила, что отец «прикомандирован к штату посольства». Я вовсе не фифа из Лэнгли и не дитя шпиона.

– Они дразнили тебя так?

– У меня было много прозвищ. Крутая. Пижонка. Сирота.

– Здесь?

– Не столько здесь, сколько в Лондоне, – здесь не столь сильные предрассудки, а в начальной школе были те еще забияки, и доходило до смертного боя.

– Где было лучше всего?

– Почти везде было замечательно. Рим. Африка. Несколько раз мы ездили вдвоем, мама и я, независимо от того, куда в это время направляли папу. Париж…

– Я люблю Париж.

– Я тоже. Прекрасно побывать там в юности, – она улыбнулась. – Я была предоставлена самой себе, папа…

Она горестно вздохнула.

– Я провела год в Швеции, училась в шведской школе-интернате. Швеция – это опыт рассудительности. Нейтралитет, граничащий с безразличием, и в каждой семье армейский пулемет под кроватью главы семейства.

– Сколько тебе было, когда они удочерили тебя?

– Не меньше четырех – по крайней мере, мы так считали. В Сайгоне в шестьдесят седьмом весь центр был в руинах. У монахинь была вера, но не было картотеки. Папа рассказывал, что когда они с мамой пришли в сиротский приют, то заметили ребенка, который стоял в стороне, сжимая кулаки. Я была очень зла на него, у меня не было причин злиться на него, просто он был… Я никогда не могла забыть, что он, и мама тоже, хотя она оставила управление сразу после того, как они взяли меня, я имею в виду… что ЦРУ, черт возьми, что они начали войну, которая убила моих… моих настоящих родителей!

– Каждый несет свою долю ответственности…

– Я понимаю это, – сказала она. – Но то, что ты понимаешь умом, и то, что ты чувствуешь сердцем, и то, что по ночам нашептывает твой шкаф… это все приводит к такой путанице. Особенно когда ты молод. Ты можешь много всякого натворить. Наговорить всякой чепухи.

Она высморкалась в салфетку. Джон потягивал свой бурбон, давая Фонг отдохнуть от его внимательного взгляда.

– Он когда-нибудь рассказывал обо мне? – спросила она.

– Он никогда не терял бдительности, – сказал Джон, наблюдая за ней.

– Лучший комплимент для шпиона. Вы обожаете из всего делать секреты. Даже в США он оставался бульдогом-оперативником. А как насчет тебя? – помолчав, спросила она.

– Представитель при конгрессе, – ответил Джон.

– Думаешь, ФЛ купится на твою легенду?

Мне нужна она. Мне нужно ее доверие.

– Я работал в оперативном отделе, – признался Джон.

– Политический консультант? Военный атташе? Шофер?

«Поступай по отношению к другим так, как ты хочешь, чтобы они поступали по отношению к тебе» – так всегда говорила его мать. Умение придумывать правдоподобную ложь было его профессиональной привычкой.

Правда. Ей необходима правда.

– Я был БП, – признался он. – Без официального прикрытия. Никак не связан с посольством. Шефы в центре знали, где я нахожусь, но во время выполнения задания я ни с кем не поддерживал контакта.

– Где ты бывал?

– Твой папа когда-нибудь рассказывал тебе, где и с каким заданием он был?

– Напрямую никогда. А теперь уже и не расскажет. Пожалуйста, – сказала она. – Я не выношу вежливой болтовни, я не хочу выслушивать ложь… На сегодня достаточно моих воспоминаний. Лучше расскажи что-нибудь о себе, чтобы скоротать время.

– На втором году обучения в колледже, – сказал Джон, – я увлекся изучением китайского и вступил в Американское общество будущих политиков. Они привезли нас в Вашингтон – три месяца в штате у сенатора, три месяца на стороне Белого дома. Мне понравился процесс осуществления власти, захотелось работать на переднем крае. К тому же мне надоела школа, хотелось…

– Спасти мир?

– Что-то вроде.

– Ну, за последние десятилетия этим никого не удивишь, – заметила она.

– Приятно услышать лестные слова в свой адрес.

Впервые он увидел ее улыбку.

– Ты не проходил подготовки на их базе?

– Нет. А чем ты занимаешься в Чикаго?

– Так, ничего важного, – сказала она.

– Я что-то сомневаюсь.

Она поглядела на него. Допила свой скотч. Джон подал знак официанту повторить, и она не протестовала.

– В Чикаго, – сказала она, – я работаю редактором в «Легал таймс», газете, ориентированной на юристов. В Сан-Франциско я год преподавала в школе, боролась против влияния телевидения на сердца и умы подрастающего поколения. Проиграла. В Цинциннати работала секретарем в одной юридической конторе. В Нью-Йорке – рецензентом в издательстве.

– Да, достаточно перемещений за не такой уж большой срок.

– Я уезжаю, когда чувствую, что пришло время. Где тебя готовили?

– Почему ты думаешь, что я должен тебе это рассказывать?

– Потому, что я здесь.

Официант принес их выпивку.

– Не отговаривайся тем, что ты пьян, – сказала она, потягивая свой скотч. – Расскажи мне об этом. Он действительно… Это действительно был несчастный случай?

Смотри ей прямо в глаза.

– Насколько мне известно, да.

– Ты мог спасти его?

Вот он, этот вопрос, жестокий и оправданный.

– Я задавал себе этот вопрос тысячу раз, – ответил Джон. – Нет, не мог.

Она отвела глаза в сторону. Сказала:

– Я разговаривала с ним в воскресенье.

– Что он говорил?

Она прошептала:

– Что любит меня.

Она прижала кулак ко лбу, закрыла глаза. Ни одна слезинка не упала на белую скатерть стола, не разбавила ее скотч.

– Что он любит меня, – сказала она минуту спустя, глядя прямо на Джона. Ее голос был ровным и спокойным.

– В каком состоянии он был?

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

– У него все было в порядке? Он был счастлив?

– Ты встречался с ним каждый день, – напомнила она. – Кому это лучше знать, как не тебе?

– Я знал его в основном по работе, – сказал Джон. – Он выглядел уставшим.

– Он сказал, что много работает. Вечерами. В выходные.

– Над чем?

– Тебя интересует, не забыл ли он о бдительности? Не стал ли делиться со мной секретами компании по открытой линии? Если ты…

– Нет.

– …что-то пытаешься выловить, то, черт возьми, здесь ты ничего не найдешь. Уверена, черт меня подери, что мой отец всегда был верен и делал все для того, чтобы каждый чертов Мэтьюс независимо от того, что за кровь течет в его жилах, был верен и…

Повышенные тона, на которые она перешла, стали привлекать взгляды присутствовавших. Она заметила это и сразу стихла. Принялась рассматривать белую скатерть.

– Извини, – сказала она. – Я…

– Ты поступила самым лучшим из всех возможных способов.

– Надеюсь, – прошептала она. – Это то, чего он всегда требовал.

Какое-то время они молча выпивали.

– Он звонил мне из автомата, – заметила она. – Почему?

– Могло быть множество причин.

– Что случилось с фотографиями? – задала она следующий вопрос. – Дом выглядит так, как будто его не раз перетряхнули.

– Где ты нахваталась такой терминологии?

– Мои родители не могли скрыть все свои секреты, – ответила она. – Почему он снял все мои фотографии? Округ Колумбия – это ведь не иностранный форпост, где «плохой Джо» может перетрясти твои веши в поисках компромата. Черт, ведь «плохой Джо» умер вместе с Берлинской стеной!

– «Плохие Джо» всегда найдутся, – философски заметил Джон.

– Кто они, эти «плохие Джо», в случае с моим отцом?

– Я не знаю, – сказал Джон. – Он когда-нибудь говорил об этом?

– Он говорил, что не видел меня с Рождества. – Она покачала головой и улыбнулась во второй раз: – Думаю, папа все-таки врал мне.

– Нет.

– А ты лжешь мне?

– И не собирался.

– Говоришь, как настоящий шпион. Ходишь вокруг да около не хуже любого адвоката. Где они тебя готовили?