Последнее дело Коршуна

— Ну что же, это к лучшему, — повеселел капитан. — Когда заподозрят человека, а потом проверят и окажется, что он ни в чем не виноват, то чувствуешь радость за себя и за него. Хуже, когда во всем доверяешь подлецу и в ответственный момент он предает. Обидно и за себя — проглядел, и за людей, которых он обманывал.

— К нам больше, чем к кому другому, относится пословица — семь раз отмерь, один — отрежь. Но, как и врачи, мы в своих операциях не имеем права медлить и ошибаться. Как вы собираетесь продолжать поиски?

— Еще в первое свое посещение квартиры Дробота я обратил внимание на групповое фото выпускников юридического института. Это фото принадлежит Дубовой. Если мне не изменяет память, там был один Ян. Фамилия его не то Крислач, не то Крылач, словом, что-то на «К». В общем, надо еще раз посмотреть эту фотографию.

— И заодно, Иван Иванович, поинтересуйтесь всей перепиской Дубовой и Дробота. Он обещал принести мне кое-какие письма Нины Владимировны. Вообще мне хотелось бы еще раз с ним поговорить. Пригласите его ко мне.

Трудно сказать, почему Маринка попала в музыкальную школу, которая была чуть ли не на другом конце города. Вероятнее всего, причиной этого было старенькое пианино, за которым девочка любила сидеть в сумерках, когда никого не было дома, и подбирать одним пальцем случайно слышанный мотив. Кареглазая дивчинка с плотной черной косой росла замкнутой и молчаливой. За большой рост и длинные, голенастые ноги ее на улице дразнили «дылдой». Это ее обижало, и она чуралась шумливых сверстников. Училась она неважно. Все предметы, кроме музыки, давались ей с трудом. Хорошая оценка в дневнике Марии Небаба появлялась редко. Маринка привыкла, что ее ругали и учителя и мать, а ученики старались не садиться с ней за одну парту, так как она не любила шалить, не хотела подсказывать и, казалось, не умела смеяться. Поэтому и в школе у нее не было друзей. Их заменяли старые, зачитанные до дыр книги, где описывались жалостные судьбы героинь с пышными иностранными именами.

На выпускном вечере в музыкальной школе Маринка поразила всех проникновенным исполнением «Песни без слов» Мендельсона, избранной ею по свободной программе.

В тот вечер Маринка услыхала дружеских советов и пожеланий больше, чем за все годы учебы. С тех пор она начала мечтать о консерватории.

Но война оборвала учебу на восьмом классе. Начались годы опустошающего страха и изнуряющего голода. Не любила Мария вспоминать, как исчез из дома отец; как она с матерью таскала по селам тачку, обменивая скудные пожитки на картошку; как плакали над телом убитого братишки, который случайно вышел за ворота после десяти вечера; наконец, как уныло выстукивали на стыках телячьи вагоны с решетками на окнах… Побег… Но война с ее ужасами постоянно напоминала о себе, являясь кошмарами в снах… За два года оккупации Маринка, не успев возмужать, казалось, состарилась, стала еще более нелюдимой.

Как только в освобожденном городе открылась вечерняя школа, Маринка пошла доучиваться. Таких, как она, переростков, собралось много. Но, как и в музыкальной школе, Маринка опять осталась в стороне от своих сверстников. Вместо того, чтобы бежать после уроков в кино или на танцы в Дом офицеров, она спешила домой посидеть за расстроенным вконец пианино и погрустить, вслушиваясь в траурные звуки маленькой пьесы Чайковского «Похороны куклы» или печальные мелодии Шопена.

К семнадцати годам Маринка выровнялась в красивую, стройную девушку с легкой походкой и гибкой талией.

Однажды, вернувшись из школы, Маринка увидела, что ее комнатушку занял какой-то жилец.

— Недельки на две один офицер попросился, — сообщила мать.

Вечером явился квартирант. Он пожелал хозяевам доброго вечера, искоса взглянул на Маринку и прошел в свою комнату. На Марию он произвел впечатление чего-то большого, сильного, красивого.

Квартиранта пригласили к вечернему чаю.

— Виталий, — представился он и улыбнулся.

Маринка, сама того не желая, улыбнулась в ответ. За столом она глазами полными ужаса смотрела на багровые обрубки левой руки Виталия и слушала его рассказы о партизанском отряде.

После чая Маринка играла на пианино. Виталий стоял за ее спиной и без слов подпевал. Когда он нечаянно касался рукавом кителя ее плеча, на матовом лице Маринки вспыхивал румянец.

На четвертый день она, к своему удивлению, согласилась пойти с ним в Дом офицеров. Танцуя, она опиралась на широкое плечо Виталия и чувствовала, что ей с ним очень удобно и спокойно, что сердце наливается густым теплом.

На следующий день Виталий встретил смутившуюся Маринку возле школы и по дороге снова рассказывал о своей партизанской жизни, о девушке Нине, которую он любил и которая погибла. У дверей Виталий взглянул Маринке в глаза и тихо сказал:

— Ты очень похожа на Нину.

А через три недели в доме старого бухгалтера Небабы справили скромную свадьбу. Виталий уехал. Через два года он вызвал жену в Пылков, где приготовил для нее и сына Игоря большую квартиру, показавшуюся Марии роскошной.

Мария считала себя счастливой. Ей нравилось, когда на концерте или в театре, знакомя кого-нибудь с ней, Виталий говорил: «Моя жена!»; льстило, когда в павильоне «Мороженое» или в кондитерском магазине, куда она часто заходила с детьми, кто-нибудь вслед ей шептал: «Это жена Дробота… Того самого… Знаете?»

Быть его женой, хозяйкой его дома, матерью его детей — дальше этого ее желания не шли.

И только одно беспокоило Марию. Ей казалось, что Виталий мало любит детей.

С того дня, как Мария Васильевна узнала о гибели Дубовой, ее ни на миг не оставляла тоска. Стараясь избавиться от нее, Мария Васильевна каждый день придумывала себе работу потяжелее. И каждый день она ждала мужа с тревогой и надеждой, что с его приходом ее беспокойство пройдет.

Но сегодня Виталий обедать не пришел. Он прислал с шофером Андреем записку: «Уезжаю в район. Возможно, что задержусь. Без меня, часам к трем, должен зайти капитан. Извинись перед ним за мое отсутствие».

Марии Васильевне стало почему-то еще тоскливее, хотя она и рада была встрече с капитаном, который даже в деловой визит умел вкладывать какое-то тепло.

— Танечка, — позвала Мария Васильевна дочь. — К нам дядя Иван Иванович придет.

— Когда? — обрадовалась девочка.

— Скоро.

В ожидании капитана Мария Васильевна решила скоротать время за роялем. Играя, увлеклась и не слыхала, как Одарка открыла капитану дверь.

— Здравствуйте, дядя Иван Иванович, — поспешила Танечка навстречу своему знакомому.

Мария смутилась, что ее застали за роялем и закрыла крышку.

— А я и не знал, что вы так вдохновенно можете играть Бетховена, — приветливо улыбнулся капитан.

— Да это я так… От нечего делать.

— И очень жаль, если только от нечего делать. У вас, по-моему, есть музыкальные способности, и их надо развивать. Вы где учились музыке?

— До войны окончила музыкальную семилетку. А потом так, сама, по нотам.

— А о консерватории вы никогда не думали?

— В детстве мечтала стать пианисткой. Но война… потом вышла замуж… Пошли дети, хлопоты… И все благие намерения исчезли. Да и способностей у меня нет. Училась — все давалось с великим трудом.

— Вы не правы, Мария Васильевна. Именно ради детей и надо учиться. Музыка поможет воспитывать их. И мужу, по-моему, будет приятно видеть в жене самостоятельного человека. А вы можете добиться многого, если будете учиться.

Танечка слушала разговор старших. Она уже несколько раз порывалась привлечь к себе внимание, но не могла найти повода. Теперь она довольно бесцеремонно стала между капитаном и матерью.

— Дядя Иван Иванович, я тоже умею играть. Хотите, я вам сыграю Чижика-Пыжика?

Когда круглый винтовой стул был поднят до предела, Танечка взобралась на него с помощью капитана- и начала крошечным пальчиком тыкать в клавиши. Она выбирала их долго и старательно, отчего стройной мелодии не получалось. Но пианистку это не обескураживало.