Призрак Проститутки

Вилли. Вопиющую?

Модена. Да. Я говорю: „Джек, ну как ты мог? Уж тебе-то чего не хватает?“ — а он мне в ответ: „Жизнь так скоро кончится, а мы так мало от нее берем“. Нет, ты представляешь? Типичный ирландец! А они если уж вобьют себе что в голову, топором не вышибешь. Потом начал ласкать меня, но во мне все кипело. „Перестань, или я закричу“. И убежала. Пошла в свой номер и до утра глушила бурбон. К телефону не подошла ни разу.

Вилли. Ой, Модена-а-а.

Модена. Я и сейчас пьяная, только голова ясная. Все понимаю. От переизбытка адреналина. У него еще достало наглости прислать мне — с коридорным — восемнадцать красных роз. Перед самым моим отъездом. Там была еще записка: „Прошу прощения за самую большую глупость в моей жизни!“ Ну а я потратила больше сотни долларов на то, чтобы ему немедленно доставили шесть дюжин желтых роз с запиской: „От Модены“. Он поймет.

Вилли. А он знает про розы от Сэма?

Модена. А как же! Я ему говорила. Мне нравилось его дразнить.

Вилли. Сдается мне, что кто-то готовит Сэму радушный прием.

Модена. Нет, только не это! По крайней мере не сейчас! Еще неизвестно, в каком настроении я вернусь в Майами.

Вилли. Вот уж будет потеха, если этого парня изберут президентом.

Модена. Вилли, я вешаю трубку. Иначе разревусь».

(16 июля 1960 года)

У меня было странное чувство. Я спросил себя, смог ли бы я пригласить в нашу с Моденой постель еще одну партнершу, и уверенно ответил, что нет, не смог бы, но только из-за боязни потерять Модену. А вот если бы инициатива исходила от нее, тогда, вполне вероятно, мне бы это понравилось, и даже очень. Случались моменты, особенно в последнее время, когда — к черту Сент-Мэттьюз! — я был склонен предположить, что все мы, дети человеческие, приходим в эту жизнь, чтобы перепробовать как можно больше необычных ощущений, чтобы не провалиться на итоговом собеседовании на небесах.

Но вскоре, однако, я начал сознавать, насколько в самом деле все это меня бесит. В тот момент мне казалось, что во всем, так или иначе, виноват Синатра, и мне стала более понятной предрасположенность отца к решению вопроса «голыми руками». Как жаль, что Синатра не появится на пороге моей клетушки в «Зените» — тут бы ему и конец: вся ярость утекла у меня в пальцы, и я словно мял ими глину. Я мысленно произносил: «Модена, как же ты могла сделать с ними такое?» — будто она была в равной мере ответственна как за свое прошлое с другими, так и за настоящее со мной.

Но время лечит, и очень скоро оно взяло свое: мы сделали вид, что Джека Кеннеди просто не существует. Жизнь сама подсказала выход. Не знаю, то ли я был для Модены санитаром на перевязочном пункте в больнице для раненных любовью, то ли больничной койкой в том же учреждении, на которой она могла вновь обрести силы, то ли она в самом деле воспылала ко мне волшебной страстью, вернувшись в Майами, и я стал для нее единственным и неповторимым. Она так убедительно восхищалась моей внешностью, что я начал разглядывать себя в зеркале с придирчивым любопытством биржевого спекулянта, жадно просматривающего ежедневную котировку заветных акций.

Между тем в свободное от любви время я был поглощен повседневной рутиной и с трепетом ожидал того дня, когда знакомый бабуин снова появится в дверном проеме с очередной порцией телефонных откровений и я обнаружу, что Модена опять встречается с Джеком Кеннеди.

21

Где-то в середине августа Хант сделал ход, который он исподволь готовил, и наши «фронтовики» перебазировались в Мексику. В Эпицентре сочли это важным элементом маскировки для предстоящей операции, и Хант был рад такому обороту дела. Его дети заканчивали в Монтевидео учебный год и должны были вернуться вместе с Дороти в Штаты, так что ему, как я предполагал, предстояла нелегкая задача отыскать приличное жилье в Майами, где цены были немыслимые. Теперь же он сможет найти для семьи удобную виллу в мексиканской столице. Да к тому же, как это было в Монтевидео, он обретал наконец желанную автономию.

Получив в наследство политический отдел в «Зените», я перебрался в более просторную комнату с окном. Хотя оно и выходило на облезлую лужайку, проволочную ограду, караульную будку и ворота, а еще дальше, через дорогу, — на столь же унылое скопище коробок и коробочек, принадлежащих университету Майами, и, следовательно, выигрыш был весьма скромен, тем не менее ясно было, что я одолел первую ступеньку иерархической лестницы.

Сама по себе новая работа оказалась далеко не сахар. Надо было довести до ума то, что не доделал Хант, но и собственных забот хватало. Сюда входило, например, общение с прессой по поводу кубинцев, каждый день пристававших к берегу на совершенно немыслимых плавсредствах. Благодаря нашим тесным связям с репортерами из майамских газет мы могли рассчитывать на регулярное появление на первых полосах кричащих материалов о героических беглецах, только что прибывших из Гаваны на утлых плотах и лодчонках, которые здорово смотрелись на фото. Конструкция порой состояла из крошечной дощатой платформы, привязанной к поплавкам из сваренных вместе пустых керосиновых бочек, и одна мысль о том, что эти несчастные преодолели восемьдесят миль открытого моря от Гаваны до Майами, настолько поражала воображение, что оставался незамеченным куда более прозаический факт — подавляющее большинство наших эмигрантов прибывали из Мехико и Санто-Доминго рейсовыми самолетами.

Как-то раз в безлунную ночь, наслаждаясь прохладой во внутреннем дворике «Снежинки», я обратил внимание на едва заметный при свете звезд силуэт переполненного людьми катера, тащившего за собой в море два плота, а уже на следующее утро — сенсация! — очередные плоты прибило к берегу, репортеры примчались на место, и вот уже обаятельный кудрявый кубинец, которого я лично оприходовал две недели назад в Опа-Локке, улыбался мне с фотографии на первой странице второй тетрадки газеты как герой, впервые ступивший на землю обетованную. Мне был преподан еще один урок того, что в рекламном бизнесе не врать — непристойно. Не скажу, чтобы меня мучили угрызения совести, просто Хант мог бы получше меня инструктировать. Главное в военной операции, сформулировал я для себя, — принять решение, что надо взять верх.

А Хант между тем давал о себе знать как телеграммами, так и по телефону. Через весь Мексиканский залив он по-прежнему пытался контролировать участок, порученный мне. Номинально теперь я руководил его сферой подбора агентуры, но многое из того, что мы делали, приносило слишком мало ощутимых результатов. Не составляло большого труда отыскать людей, готовых записаться в агенты и получить подъемные, но кто из них — всех этих профессиональных сплетников, студентов-идеалистов, мелких жуликов, неудавшихся сутенеров, неграмотных придурков, возомнивших себя бизнесменами, новых кубинских лавочников, владельцев лодок или плотов, потенциальных солдат удачи, бывших солдат кубинской армии или американских солдат кубинского происхождения плюс составных надстройки, если это можно так назвать, из кубинских журналистов, адвокатов, деловых людей с приличной репутацией и профессиональных революционеров, — так кто же из них на самом деле мог быть источником достоверной информации? «Наши агенты, — говаривал опытный Хант, — выдают нам то, что, по их мнению, мы хотим от них услышать».

Словом, август был как август — в море зрели ураганы, на калье Очо возникали все новые неоновые надписи на испанском языке, поступившие спали на крыльце рекрутской конторы в деловой части Майами, а Эпицентр распространил среди сотрудников «Зенита» справочник, где были перечислены сто с лишним эмигрантских организаций в Майами и окрестностях, практически продублировав то, что уже сделали мы сами. Я постоянно торчал на совещаниях с другими сотрудниками моего направления, пытаясь выработать оперативную методику организации беженцев в более или менее самостоятельные группы, способные по крайней мере выявлять кастровских агентов, проникавших в эмигрантскую среду. В справке ФБР, с которой мы ознакомили сотрудников «Зенита», приводилась цифра в двести человек. По этому поводу у нас даже подшучивали. Три месяца назад бюро приводило ту же цифру, и можно было почти не сомневаться, что и спустя три месяца численность агентов кастровской разведки, разгуливающих по улицам Майами, составит, по данным ФБР, ровно столько же — двести.