Смерть - дорогое удовольствие

Все еще стояло лето. Тротуары были горячими, улицы пыльными, и транспортная полиция щеголяла в белых кителях и в темных очках. Всюду толпились туристы, причем двух видов: или бородатые, с бумажными пакетами и в выгоревших джинсах, или в соломенных шляпах, с фотокамерами и в хлопчатобумажных жакетах. Они сидели на лавочках и громко разговаривали. «Итак, он объяснил, что сотня новых франков заменяет десять тысяч старых франков, – говорил один. – И я ему ответил, что теперь, понимаю, почему французы сделали революцию». Другой турист возразил: «Но вы же не говорите на этом языке». Первый мужчина ответил: «Мне не нужно говорить на этом языке для того, чтобы понять, что имеет в виду официант».

Когда мы прошли, я оглянулся, чтобы взглянуть на них, и успел увидеть связного, вышагивающего примерно в тридцать ярдах позади нас.

– Понадобится еще пять лет, чтобы завершить мою работу, – сказал Дэтт. – Человеческий ум и человеческое тело – замечательные механизмы, но иногда они плохо соответствуют друг другу.

– Очень интересно. – Дэтта было легко поощрить.

– В настоящее время мои исследования связаны с регистрацией боли, или, точнее, волнения, вызванного кем-нибудь, утверждающим, что он испытывает неожиданную физическую боль. Вы, вероятно, помните стоны, записанные на магнитофон. Такой звук вызывает замечательные изменения в мозге человека, если его использовать в подходящей ситуации.

– Подходящей ситуацией является та камера пыток, как будто нарочно созданная для киносъемок, куда меня засунули после инъекций?

– Именно так, – кивнул Дэтт. – Вы правильно поняли. Даже если люди понимают, что это запись, и даже если мы говорим им, что девушка – актриса, даже в этом случае волнение, которое они испытывают, ослабевает не очень заметно. Занятно, правда?

– Очень, – согласился я.

Дома авеню Фош дрожал в утреннем мареве. Листья на деревьях перед домом плавно двигались, как будто стремились сохранить солнечный жар. Дверь открыл дворецкий, и мы вошли в холл. Мрамор был холодным, и изгиб лестницы сверкал в тех местах, где солнечные лучи попадали на дорогой ковер. Высоко вверху люстры едва слышно позвякивали от сквозняка, которым тянуло от открытой двери.

Единственным отчетливым звуком был стон девушки. Я узнал магнитофонную запись, которую упоминал Дэтт. На мгновение стоны стали громче, когда где-то на втором этаже открылась и закрылась дверь, расположенная недалеко от верхней площадки.

– Кто там наверху? – спросил Дэтт, передавая дворецкому зонтик и шляпу.

– Мсье Куан-тьен, – ответил дворецкий.

– Обаятельный парень, – сказал Дэтт. – Мажордом китайского посольства в Париже.

Где-то в доме на фортепьяно играли Листа, или, возможно, это была запись.

Я посмотрел в сторону второго этажа. Стоны продолжались, но звук их гасила дверь, которая теперь была закрыта. Неожиданно, двигаясь бесшумно, как фигура во сне, вдоль балкона второго этажа пробежала молодая девушка и двинулась вниз по лестнице, спотыкаясь и цепляясь за перила. Рот ее был открыт в беззвучном стоне, какой бывает только в кошмарах, на обнаженном теле выступали свежие пятна крови. Должно быть, ее ударили ножом двадцать или тридцать раз, и ручейки вытекающей крови образовали сложный узор, похожий на красное кружево. Я вспомнил стихотворение, которое читал мсье Куан-тьен: «Если это не полностью белая роза, она должна быть краснее цвета крови».

Никто не пошевелился, пока Дэтт не попытался схватить ее, но он действовал так медленно, что она без малейших усилий увернулась и выбежала в дверь. Теперь я узнал ее лицо. Это была Анни, модель, которую рисовал Бирд.

– Догоните ее. – Дэтт привел в действие свой штат со спокойной точностью капитана лайнера, держащего курс. – Быстро наверх, обезоружьте Куан-тьена, вымойте нож и спрячьте. Возьмите его под стражу, потом позвоните представителю по связи с прессой из китайского посольства. Не говорите ему ничего, просто скажите, что он должен оставаться в своем офисе, пока я не позвоню ему, чтобы организовать встречу. Альбер, свяжитесь по моему личному телефону с министром внутренних дел и скажите, что нам здесь нужно несколько полицейских из РКБ. Я не хочу, чтобы муниципальная полиция совала нос в это дело. Жюль, возьмите мой портфель и ящик с лекарствами и приготовьте аппарат для переливания крови. Я пойду взгляну на девушку. – Дэтт повернулся, чтобы уйти, но остановился и тихо сказал: – И Бирд, немедленно доставьте сюда Бирда. Пошлите за ним машину.

Он поспешил вслед за лакеями и дворецким, которые побежали через лужайку за истекающей кровью девушкой. Она оглянулась через плечо, и близость преследователей добавила ей сил. Ухватившись за будку поста у ворот, она качнулась в сторону горячего пыльного тротуара. Ее сердце качало кровь, и та вырывалась наружу блестящими пузырями, которые надувались и лопались, растекаясь вертикальными струйками.

– Смотрите! – услышал я восклицания прохожих.

Кто-то крикнул: «Хелло, дорогая», и раздался восхищенный свист. Должно быть, это было последнее, что услышала девушка, замертво падая на горячий и пыльный парижский тротуар под деревьями на авеню Фош. Усатая старая карга, несшая два baguettes, [37] подошла, шаркая поношенными домашними тапочками. Она пробилась сквозь толпу зевак и низко склонилась над головой девушки.

– Не беспокойся, дорогая, я медсестра, – прокаркала старуха. – Все твои раны небольшие и поверхностные. – Она покрепче засунула батоны под мышку и подергала за нижнюю часть своего корсета. – Только поверхностные, – снова сказала она, – поэтому не из-за чего суетиться. – И очень медленно повернувшись, побрела по улице, что-то бормоча про себя.

К тому времени, когда я добрался до тела, вокруг девушки было человек десять – двенадцать. Прибыл дворецкий и набросил на нее автомобильный плед. Один из стоящих рядом произнес: «Tant pis», [38] а другой сказал, что jolie pepee [39] хорошо забаррикадировалась. Его друг засмеялся.

В Париже полиция всегда поблизости, вот и теперь они прибыли быстро. Сине-белый рифленый вагончик высыпал полицейских, как игрок рассыпает веером карты. Еще до того, как вагончик остановился, полицейские уже пробивались через толпу, спрашивая документы, задерживая некоторых, отсылая прочь других. Лакеи завернули тело девушки в плед, подняли обмякший сверток и двинулись к воротам дома.

– Положите ее в фургон, – приказал Дэтт.

– Несите тело в дом, – велел один из полицейских.

Двое мужчин, несших тело, остановились в нерешительности.

– В фургон, – повторил Дэтт.

– У меня есть указания комиссара полиции, – настаивал полицейский. – Мы только что связались с ним по радио. – Он кивнул на фургон.

Дэтт был в ярости. Он ударил полицейского по плечу и, брызгая слюной, свистящим шепотом заорал на него.

– Вы, дурак, разве вы не понимаете, что привлекаете внимание?! Это политическое дело, министр внутренних дел в курсе. Кладите тело в фургон. Радио подтвердит мои указания. – Гнев Дэтта произвел впечатление на полицейского. Дэтт указал на меня. – Вот один из офицеров, работающих с главным инспектором Люазо из Сюртэ. Этого для вас достаточно?

– Очень хорошо, – пожал плечами полицейский. Он кивнул двум своим людям, те затолкали тело в полицейский фургон и закрыли дверь.

– Могут прибыть журналисты, – сказал Дэтт полицейскому. – Оставьте здесь пост из двух человек и убедитесь, что они знают десятую статью.

– Да, – покорно кивнул полицейский.

– Каким путем вы поедете? – спросил я водителя.

– Тело полагается отвезти в судебно-медицинский институт, – ответил он.

– Довезите меня до авеню Мариньи, – попросил я, – мне надо вернуться к себе в офис.

Старший из полицейского наряда был уже так запуган яростными приказаниями Дэтта, что не стал спорить и согласился, чтобы я поехал в фургоне. На углу авеню Мариньи я вышел. Мне требовалась большая порция бренди.