Невидимые бои

Разумеется, Николай понимал, что уже до следствия он лишен и своего почетного звания, и правительственных наград. Делалось все, чтобы создать ореол непогрешимости вокруг агентов Берия — уж раз они арестовали человека, значит, он виновен.

Важно, почти торжественно зачитал Кутинцев Николаю Михайловичу формулу обвинения. Внутренне Николай уже подготовился к тому, что оно будет чудовищным. Иначе разве решились бы арестовать его отца, старого революционера, и его самого? Но то, что написали черным по белому наглые провокаторы, превзошло его худшие ожидания.

Чего тут только не было!

Николая обвиняли в том, что, выполняя в годы Великой Отечественной войны боевое задание в глубоком тылу у немцев, он будто бы был завербован немецко-фашистской разведкой и не только не выполнил своего задания, но и передал немцам множество всякой информации о внутреннем положении Советского Союза и деятельности советской разведки.

После окончания войны, говорилось далее в обвинении, состряпанном провокаторами — или глупцами — из следственной части по особо важным делам, Николай, возвратившись на Родину, будто бы продолжал работать — теперь уже на американскую разведку, снабжая ее данными о структуре и методах работы советских органов безопасности. Обвинен в измене Родине!

Кровь прилила к лицу Николая, его душили гнев, возмущение.

Но что это? Следователь продолжает читать. Ошеломленный Николай слышит: его обвиняют в халатном отношении к своим чекистским служебным обязанностям. Как будто мало чудовищного обвинения в измене! Нет, это было еще не все. Оказывается, Николай будто бы знал, что его отец еще в годы дореволюционной политической эмиграции из царской России был завербован американской разведкой и чуть ли не сорок лет работал на нее. Это человек, за которым охотились охранки многих стран до революции и после нее! А его сын-чекист, зная о «шпионской деятельности» злодея отца, палец о палец не ударил, чтобы его разоблачить.

Наконец, поскольку следственная часть по особо важным делам считала, видимо, что изложенных ужасных обвинений недостаточно, чтобы добить чекиста, Николаю предъявлялось также обвинение в том, что, поступая в 1930 году на работу в органы (по комсомольской мобилизации), он прибавил к своему истинному возрасту три года. В обвинении это звучало так: «пробрался на работу в ОГПУ обманным путем».

Из всех «обвинений», перечисленных в заключении, только последнее (прибавил к своему возрасту три года) соответствовало действительности. Это «преступление», впрочем, давно уже перестало быть «тайной»: в личном деле Николая уже много лет было подшито его собственноручное заявление с объяснением причин, по которым он прибавил себе эти самые три года.

— Признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях? — все с той же ехидной и в то же время радостной улыбкой спросил полковник Кутинцев. Его лицо сияло, как тщательно начищенный сапог.

— Нет, не признаю! Все это — ложь от начала до конца! Глубоко и неумно задуманная провокация против всей нашей семьи! Мой отец — профессиональный революционер, соратник Ленина. Меня он воспитал в духе преданности идеям нашей партии. Да, я занимался разведкой, а не «шпионажем», как об этом сказано в вашем фальшивом заключении. Но я вел разведку против фашистской Германии в глубоком подполье, на территории противника. И уж, конечно, не думал, что найдутся люди, которые столь бесстыдно измыслят фантастические и ложные обвинения против семьи старого большевика. Вы, полковник, отлично знаете, что все это грязная ложь!

— Не советую вам, Борисов, оскорблять меня при исполнении мною служебных обязанностей, — ощерился Кутинцев. Его лицо теперь напоминало голенище, собранное в гармошку.

— По сравнению с теми оскорблениями, которые вы сочли возможным написать и даже подписать, можете считать, что вас похвалили, — отрезал Николай.

— Зря вы себя так ведете, Николай Михайлович, — продолжал урезонивающим тоном Кутинцев. — Мы ведь вас все равно засудим. Ваша судьба, вообще-то говоря, предрешена. Можно было бы попытаться облегчить ее. Но для этого надо, чтобы вы чистосердечно рассказали следствию все подробности о шпионской деятельности вашего отца. И, разумеется, о вашей собственной шпионской работе. Только на этих условиях вы можете надеяться, что мы сохраним вам жизнь.

— Все, что я намеревался сказать, вы уже слышали, — ответил спокойно Николай. — Участником трагикомедии по состряпанному вами сценарию быть не собираюсь.

— Предупреждаю вас, Борисов, — начал выходить из себя Кутинцев, — с нами шутки шутить в вашем положении — наихудшая из всех возможных позиций.

— Мне нечего добавить к тому, что я уже сказал.

— А почему вы, между прочим, подбирали в библиотеках материалы, литературу о так называемой революционной деятельности осужденных врагов народа? Разве для вас недостаточно того, что их осудили? Вы что, сомневаетесь в их виновности? Может быть, именно поэтому вы встречались с женой врага народа Кедрова Мелиховой?

«Вот в чем дело», — подумал Николай. Спокойно, с внутренней убежденностью ответил:

— Я не знаю и никто из других друзей Игоря не знает, в чем он был обвинен. Но я никогда не поверю, что он был предателем. Может быть, это интуиция. Но ведь она, вероятно, есть и у вас. Я не знаю, какие у вас приказы. Но думаю, что ваша интуиция должна была бы подсказать вам, что я не виновен.

— Чем больше будете упорствовать, тем больше мы вам «пришьем», — вконец разозлившись, заорал Кутинцев. — Мы заставим вас заговорить! И не таких умников обламывали! Ступайте в камеру, обдумайте все и помните: в ваших интересах подтвердить конкретными фактами все, что записано в обвинении. Иначе вам на этом свете не жить. Все!

Кутинцев остервенело ткнул пальцем в кнопку звонка. Почти мгновенно появились двое здоровенных конвоиров. Со всеми предосторожностями, исключающими какие-либо встречи в коридорах, они отвели Николая обратно в камеру.

Поединок

Потянулось «следствие». День уходил за днем. Месяц за месяцем. Кутинцев применил почти «всю катушку» принуждения. Николая не избивали. Но он не раз слыхал, как били арестованных в соседних кабинетах. Крики, стоны выводили Николая из равновесия. Ему стоило нечеловеческих усилий не броситься на помощь избиваемым. Но он знал, что ему не прорваться до соседнего кабинета: в коридоре стояли дюжие конвойные.

Кутинцев, видимо, был опытным, матерым провокатором. Добиваясь с воловьим упорством нужного ему результата, он часто «спускал» Николая раздетого, в одном нижнем белье, в карцеры-боксы, в которых можно было только стоять. Температура в боксе не поднималась выше нуля.

Выстаивая долгие часы в пронизывающем до костей холоде, Николай старался не думать о следствии, об участи, которая может постичь его. Он, например, вспоминал «Евгения Онегина» — в последний раз читал его в школьные годы… «Мой дядя самых честных правил»… Но мысль невольно снова переходила на Кутинцева. Да, действительно, это «дядя» «самых честных правил». Наверно, когда-то тоже был пионером, потом комсомольцем. Вступал в партию. Клялся в верности делу коммунизма. Неужели настолько верит он в виновность Николая, что спокойно отправляет его в этот мерзлый каменный мешок? Но ведь должна же шевельнуться в нем хотя бы маленькая, хотя бы крошечная мысль, мысленка, мыслишка: а вдруг он, Борисов, и в самом деле не виноват? Вдруг он и вправду не шпион, не изменник, а честный, преданный коммунист? Как же могу я, Кутинцев, оскорблять его, унижать, грозить ему смертью?

Нет, думал Николай, скорее всего ему такие мысли в голову не приходят. Просто он слепо верит в то, что ему говорят. И так же слепо делает своими толстыми с рыжими волосками руками ужасное, отвратительное, преступное дело. Ужасное и преступное потому, что этими вот руками, улыбаясь, иногда чуть ли не заискивающими глазами глядя в широко раскрытые потемневшие глаза Николая, заплетает он вокруг его горла петлю, чтобы затянуть ее смертной удавкой. Кутинцеву не терпится, он хочет поскорей покончить с Николаем, чтобы приняться за другого. Потому и торопит, уговаривает, чуть не умоляет «сознаться», то есть наговорить на себя.