Банк страха

Хофман кивнул.

— Давайте подойдем к нему. Кажется, больше никто не хочет этого делать.

Она отрицательно покачала головой. Они постояли молча еще десять секунд, пятнадцать, двадцать. Хофман смотрел, как слепой все идет и идет вокруг комнаты, и по-прежнему никто с ним не разговаривает. Все словно боялись или сердились. Суматоха шумного вечера сменилась мертвой тишиной. Хофман умоляюще посмотрел на Лину, но она снова покачала головой.

Наконец к слепому гостю подошел Марвен Дарвиш. Хозяин был мертвенно-бледным, с него схлынуло все самодовольство. Наклонившись к Джаваду, он шепнул несколько слов ему на ухо. Поэт остановил на нем невидящий взгляд, потом повернулся, медленно двинулся со своей спутницей через всю комнату обратно к двери и вышел. На протяжении всей этой сцены большинство гостей отвернулось, но Хофман глядел во все глаза.

— Ужасно, — сказал он, когда Джавада уже не было и возобновился гул разговоров. — Все ведут себя с ним как с прокаженным.

— Ш-ш-ш. — Лина, пожалуй, была в еще большем волнении, чем раньше.

— Но с ним даже никто не заговорил. Почему они все так боятся? В конце концов, это же Англия!

Лина приложила палец к губам. К их столику приближался грузный иракский джентльмен.

— Не сейчас, — прошептала она. В ее глазах стояли слезы, но Хофман, казалось, этого не замечал. Он наклонился к ней и зашептал ей прямо в ухо:

— О’кей. Но я хочу, чтобы вы потом рассказали мне, почему все так напуганы.

Лина закрыла глаза. Слеза скатилась у нее по щеке.

— Я должна уйти, — торопливо сказала она и встала. Хофман наконец увидел, что она плачет.

— О Господи, простите меня. — Он протянул ей платок. Она вытерла глаза и высморкалась. — Вы дадите мне еще один шанс?

Она отрицательно покачала головой.

— Я должна идти.

— Если вы уходите, я отвезу вас домой.

Она снова покачала головой.

— Нет.

Хофман выглядел огорченным. Она приблизилась к нему и добавила шепотом:

— Нельзя, чтобы видели, что я ухожу с вами. У меня могут быть неприятности. Мне очень жаль.

— Тогда я буду ждать вас на улице, в пятидесяти ярдах от дома. У меня белый «БМВ». Я буду ждать вас полчаса.

— Мне нужно уйти, — снова сказала она, решительно пожала ему руку, обернулась и стала искать свою подругу Ранду.

Через двадцать пять минут Лина вышла из парадной двери, обменявшись притворным поцелуем с Сальвой Дарвиш. Она нашла Хофмана там, где он назначил, и села в его машину. Он курил.

— Дайте мне тоже сигарету, — попросила она. — Теперь я расскажу вам о Джаваде. — Она была уже не так напугана и по-прежнему красива.

— Не беспокойтесь, я вовсе не настаиваю. Я был чересчур любопытен, простите меня.

— Ничего, сейчас, когда мы одни, я хочу рассказать. Тогда вы, может быть, поймете, почему все так боятся. Набиль Джавад был нашим национальным поэтом. Он писал про моряков Басры, про «ма-аденов» — болотных людей, живущих среди трясин, и про курдские племена в горах за Мосулом. Его любила вся страна. Но потом волна террора докатилась и до него.

Хофман кивнул, хотя пока еще не все понял.

— Что же с ним случилось?

— Его арестовали в Багдаде десять лет назад, когда он написал несколько стихотворений, осуждавших режим. Стихи были достаточно деликатными, но в них высмеивался Правитель, и этого ему не простили.

— Как же он его высмеивал?

— Просто каламбуры, игра слов. Я помню, например, слово «джайед», что значит «добро». Это любимое словечко Правителя; он то и дело его приговаривает, вроде того, как англичане говорят «very well». И вот в одном стихотворении Джавада выведен глупый, неотесанный парень из деревни, без конца повторяющий «джайед». Им это не понравилось.

— А еще что? Вы еще что-нибудь помните?

— В другом стихотворении Джавад обыграл один из любимых лозунгов партии. Они все время скандируют: «Умма Арабия вахида тхат рисалатин халида», что значит: «Единая арабская нация и ее вечная миссия». Он заменил «умма» на «раджийя», и лозунг стал звучать так: «Полная арабская отсталость и ее легендарная судьба». Пустяк, но люди смеялись.

— И за это его арестовали?

— Да.

— И что с ним сделали?

— Его пытали. Они поступают так со всеми, чтобы заставить сознаться.

— В чем сознаться?

— В том, что они агенты Израиля, или Америки, или Англии, что угодно. Но с Джавадом было труднее. Он был поэт, ему не в чем было признаваться.

— И все же его пытали?

— Да. Им не нужно особого повода.

Хофман колебался задавать следующий вопрос, но история Джавада захватила его с того самого момента, как он появился на вечеринке.

— А каким образом Джавад потерял зрение?

Лина не смотрела на него.

— Не уверена, что вы действительно хотите это знать.

— О’кей. Нет проблем. — Наступила долгая пауза. Она горестно покачала головой, посмотрела на свою сигарету, выкинула окурок в окно и снова заговорила.

— Джавада допрашивал начальник секретной полиции лично — ведь тот дерзнул высмеивать Правителя и партию. Во время допроса он курил сигареты, одну за другой. Докурив, он тушил сигарету о какую-нибудь часть тела Джавада — руки, ноги, ягодицы, интимные места. Везде.

Хофман вобрал в себя воздух. Он уже понял, что будет дальше. Лина продолжала рассказ спокойно, глядя в окно.

— Допрос продолжался несколько часов, а Джавад все не сознавался. Тогда начальник секретной полиции взял сигарету и ткнул ею в глаз Джавада, а охранники его держали.

Хофман издал стон. Его руки инстинктивно потянулись к лицу.

— Потом этот человек зажег еще одну сигарету и притушил ее о другой глаз Джавада.

Хофман затряс головой.

— Господи! — произнес он. — Что за страна!

— Теперь вы знаете. Вот какие они, люди Правителя. Вот почему на вечеринке все молчали. Вот почему вам не следовало задавать так много вопросов.

— Простите меня.

— Ну ладно. Вы американец. У вас голова устроена совсем по-другому.

Хофман долго сидел молча, потом завел мотор.

— Куда вас отвезти? — спросил он.

— Отвезите меня домой, пожалуйста. — Она назвала ему адрес в Ноттинг-Хилл-Гейт. Не переставая думать об иракском поэте, Хофман обернулся к ней.

— Почему же после всего этого они оставили Джавада в живых? Обычно истязатели убивают свои жертвы.

— Им нужна реклама.

— Что вы хотите сказать?

— Иракская секретная полиция любит демонстрировать свою жестокость. Вот почему они дали Джаваду уехать в Англию — чтобы он наводил здесь страх на всех эмигрантов. Они думали, что он скроется где-нибудь в загородном доме, но недооценили его смелость.

— А зачем он пришел сегодня на вечеринку? Он же не дружит с Дарвишем?

— Чтобы показать им, что он не боится.

— Что же с ним будет?

— В конце концов его убьют. У них нет другого выхода.

Хофман помолчал еще немного, потом включил передачу и двинулся вниз по дороге. В маленьком салоне стояла тишина, и Хофман не нарушал ее. Он уже достаточно напортачил за один вечер. По дороге он испытывал все большее беспокойство. Остановившись у дома Лины, он повернулся к ней.

— Я сегодня не был с вами до конца откровенен, — признался он. — Мне надо вам кое-что сказать.

— Не надо, — ответила она отвернувшись. Она догадывалась или чувствовала, о чем речь, и не хотела слушать.

— Я должен, и вы поймете почему. Вы знаете филиппинца по имени Рамон Пинта? Он работает у Хаммуда поваром. Он сказал, что вы его знаете.

Она кивнула. На лице ее отразился неподдельный ужас. Худшее, что могло с ней произойти, происходило.

— Он пришел ко мне на той неделе по поводу жены. Он думает, что Хаммуд виновен. Я обещал ему помочь. Теперь он пропал, и я о нем беспокоюсь. Он сказал, что единственным человеком на службе у Хаммуда, кто решился выразить ему соболезнование, были вы. Он думал, что вы захотите помочь. Поэтому я и попытался увидеться с вами в офисе, назвавшись другим именем. Так вы поможете?