Невидимые бои

В это время в кабинете у Полякова шел разговор, как поступить с Прозоровым.

— Арестовать и засудить! — почти крикнул Волосов.

Поляков нахмурился, а Озолинь внимательно посмотрел на Волосова и слегка постучал пальцами по столу.

— Эк куда хватил, — досадливо сказал Поляков. — А ты как думаешь, Антон Васильевич?

— По-моему, он — не типичный враг, — сказал Морозов. — Его втянули в группу. Но он пока ничего не сделал, да, видно, и не собирался делать. Какая будет польза от того, что его, как высказался наш молодой ДРУГ, — тут он окинул Волосова слегка насмешливым взглядом, — «засудят»? Прозоров заявил, что хочет стать честным человеком. Давайте поверим! Никуда он не уйдет, а польза от него может быть немалая.

— Не нравится мне Прозоров, — заметил Михаил Воронов. — Безвольный он человек, тряпка. Не люблю таких слизняков. И все-таки я согласен с Антоном Васильевичем. Надо учесть, что он не воспользовался деньгами и, по существу, сам пришел, сам все рассказал. А главное, арест, по-моему, просто тактически нецелесообразен.

Александр Семенович вопросительно посмотрел на Озолиня. Тот молча кивнул.

Поляков закурил.

— Формально Прозоров совершил преступление, — сказал он, — и его можно судить. Он представляет опасность — неплохой материал для любой разведки. Но все-таки он не хотел стать шпионом — боялся ли, или еще что, не знаю, — но, главное, не хотел. И когда его завербовали, он все-таки решил идти к нам. Не сразу: видно, не хватало силы воли, — но на то он и Прозоров. Дадим ему возможность стать снова честным человеком.

— Давайте вспомним, как поступал Дзержинский, — заговорил молчавший до этого Озолинь. — Однажды к нему пришла жена арестованного контрреволюционера и сказала, что очень тяжело заболел ее сын. Она просила Феликса Эдмундовича, чтобы он отпустил ее мужа повидаться с сыном, так как тот может каждую минуту умереть. И Дзержинский отпустил. На семь дней.

— Вернулся? — с любопытством спросил Воронов.

— Вернулся, — сказал Озолинь. — Конечно, Феликс Эдмундович рисковал, но он хорошо понимал людей, их психологию и знал, кому и при каких обстоятельствах можно поверить, а кому нет. Вот так…

Озолинь замолчал.

Поляков внимательно оглядел всех.

— Ну что ж, поверим и мы? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Он очень может нам пригодиться. Продумайте все варианты.

…Поздно ночью из подъезда на улице Воинова вышли два человека и сели в машину.

— Ну как там, все документы и пропуска в порядке? — спросил Воронов у шофера.

— Всё в порядке, Михаил Андреевич!

— Тогда гоните в Ольгино! Забросим вот знакомого. К утру должны вернуться обратно.

Зарычал мотор, машина пересекла Литейный и помчалась по набережной.

Глава 7

Вскоре после того небольшого совещания, где решалась судьба Прозорова, Виктор Волосов, проходя по одному из коридоров управления, встретил Озолиня.

— А, товарищ Волосов! — приветливо сказал Озолинь. — У вас есть время? Тогда зайдите на минутку ко мне. Поговорим.

Волосов с готовностью кивнул, несколько недоумевая, о чем это — персонально с ним — будет говорить Озолинь.

Озолинь усадил Виктора на диван, а сам стал не спеша прохаживаться по кабинету, заложив руки за спину.

— Из вас получится хороший чекист, товарищ Волосов, — неожиданно сказал Озолинь.

Виктор смутился. Он знал, как скуп на похвалы Дмитрий Дмитриевич.

— Но… — Озолинь поднял вверх длинный, худой палец, — но кое-что вам надо учесть.

Виктор с некоторой тревогой посмотрел на Озолиня.

— Хотите, я вам расскажу случай, который многому меня научил? — спросил Дмитрий Дмитриевич.

Виктор кивнул: конечно!

— Так вот. Был я тогда еще моложе вас и, пожалуй, погорячее. Работал я в уездном ЧК одного небольшого южного городишка…

И Озолинь рассказал, как однажды в приемную ЧК пришел высокий седоусый мужчина. Он был в гражданском платье, но выправка его и манера держаться подтянуто и строго выдавали в нем бывшего военного.

«Что вас привело к нам?» — спросили его.

«Пришел за помощью. Или арестуйте, или помогите».

История этого человека была довольно типичной; немало таких историй приходилось выслушивать в те годы сотрудникам ЧК.

Он родом из мещан. Получил образование и пошел на военную службу. Честно сражался с немцами. И, как многие офицеры, проклинал виновников поражений на фронтах. Поэтому Февраль встретил сочувственно, хотя и осторожно, а вот Октябрь — как он сам выразился — «не понял». «Многое мне казалось странным, многое пугало…» Особенно возмутил его Брестский мир. Как? Отдать немцам Прибалтику, половину Белоруссии, Украину с Донбассом, платить контрибуцию! Позор! Объяснение пришло само собой: «Продали большевики Россию». Офицер пробрался на юг, к генералу Деникину, в так называемую Добровольческую армию — «спасать единую, неделимую Русь». Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: едва получив назначение, офицер заболел тифом. Полгода провалялся в больнице. Было достаточно времени, чтобы поразмыслить.

От соседей по койке не раз слышал он рассказы о зверствах «товарищей по оружию», о продажности генералов, о разгуле спекуляции, о взяточничестве в белом тылу. Он долго думал обо всем этом и решил дезертировать из армии. Скрылся у родственников, дождался прихода красных. Но к большевикам пойти на службу побоялся. Скитался. После долгих и трудных раздумий решился прийти в ЧК.

«Чего же вы хотите от нас?» — спросили его.

«Хочу честно работать, но без вашей рекомендации меня никуда не возьмут. Не любят таких, как я, и не доверяют им».

Он положил на стол пачку заранее приготовленных документов: биографию, какие-то квитанции, удостоверение, справку о сдаче оружия.

— Ну, и как вы думаете, товарищ Волосов, что было дальше? — спросил Озолинь. — Вы помните, какое время было?

Виктор только кивнул.

— Конечно, мнения разделились, — продолжал Озолинь, похаживая по кабинету. — Некоторые, и среди них, — он усмехнулся, — один ваш знакомый, кричали: «Судить эту контру! Все равно продаст!» Другие утверждали, что настоящий революционер должен сочетать в себе непримиримость и беспощадность к врагу с подлинным пролетарским гуманизмом. Так учил нас Дзержинский.

Озолинь сел за стол и строго сказал:

— ВЧК не преследовала выходцев из враждебных классов, если они, эти выходцы, относились к Советской власти лояльно. Более того, мы помогали им устроиться на работу и найти свой путь в новой жизни. И этого офицера не арестовали. О нем навели необходимые справки, и через некоторое время, при содействии чекистов, он получил место инструктора Всевобуча. Его работой военкомат был доволен… А ведь он был открытой «контрой».

Озолинь, прищурив глаза, посмотрел на Виктора и спросил:

— Вы поняли, к чему я завел этот разговор, товарищ Волосов?

— Понял, Дмитрий Дмитриевич, — краснея сказал Виктор, — а ведь проверять все же…

— Да! — сказал Озолинь. — Проверять, проверять и тысячу раз проверять. Это, конечно, правильно. Но и доверять нужно. А посадить, как вы говорите, это не фокус. Это, к сожалению, — он грустно покачал головой, — совсем не так уж сложно.

Виктор сидел пришибленный и думал о том, как много ему еще надо узнать, чтобы стать настоящим чекистом. Успокаивало и радовало его лишь то, что у людей, плечом к плечу с которыми он теперь работал, было чему поучиться. И они не отказывали в помощи.

— Ну вот, — сказал Озолинь, — не обижайтесь, что прочел вам небольшую мораль. А сейчас, будьте добры, пригласите ко мне товарищей Морозова и Воронова, и сами, если есть время, можете прийти.

— Слушаюсь.

Вскоре Морозов и Воронов явились к Озолиню. Дмитрий Дмитриевич сосредоточенно выслушал их доклад, а когда они закончили, неожиданно спросил:

— Почему Голосницына стала шпионкой?

Воронов попытался объяснить, как он понимает характер этой женщины: пустая, развратная, любительница легкой жизни и кутежей, она никого и никогда всерьез не любила. К мужу она относилась равнодушно, изменяла ему чуть ли не с первых месяцев после свадьбы — впрочем, он платил ей той же монетой. За деньги и, главное, за перспективу «сладкой жизни» она может и мать родную продать…