Отцовская скрипка в футляре (сборник)

Лицо Постникова стало изжелта-бледным. В глазах проступил ужас:

— Так показал Федор Иннокентьевич?

— А кто же еще? — стараясь внушить хотя бы толику спокойствия Постникову, сказал Денис. — Именно Федор Иннокентьевич, сидя на том же стуле, на котором вы сидите сейчас.

Постников вскочил, словно ему стало нестерпимо сидеть на стуле, на котором недавно сидел Чумаков и оговаривал его, своего любимца, в преступлениях немыслимых, никогда им не совершенных. Постников налил из графина стакан воды, залпом осушил его и сказал запальчиво:

— Как же так? Федор Иннокентьевич?! Ведь заготовил приказ о назначении меня главным инженером!.. И это «вопреки его письменному запрещению» да еще не бескорыстно?! — Постников уселся напротив Дениса на другой стул и заговорил спокойнее: — Действительно, Чумаков отдал письменное распоряжение не отвлекать ни одной машины или другого какого-нибудь механизма и ни одного человека для непроизводственных нужд. Но месяца через два-три Чумаков вызвал меня к себе и сказал, что у него есть личная просьба: в нерабочее время в интересах ПМК оказать содействие Кругловой в транспортировке леса до станции. Естественно, я не мог ослушаться и стал договариваться с подчиненными, чтобы они за отдельную плату выполняли работу для Кругловой. Потом Чумаков несколько раз повторял эту просьбу. Ссылался на то, что из среднеазиатских колхозов в порядке шефства поступают овощи и фрукты.

— А лично Чумаков присутствовал при погрузочных операциях?

— Нет, он был очень занят. Припоминаю единственный раз. Приехали мы по производственным надобностям с Чумаковым в Красный лог. А там Круглова чуть не плачет: остановилась погрузка леса из-за отсутствия троса. Она к Чумакову. Тот отказал, но потом велел мне выдать ей трос. Только оформить отдельным счетом.

— Вы, Игорь Петрович, хорошо помните, что это происходило именно в Красном логу?

— Хорошо. В Красном логу техника была в тот момент сконцентрирована.

— Какой лес грузили там — деловую древесину или дровяник?

— Из Красного лога грузили только сосновые и даже кедровые бревна. Строевой лес…

— Мне хочется возвратить вас к событиям того вечера, когда погиб Селянин. Почему на первом допросе вы скрывали, что ехали с Кругловой по той дороге?

Постников сказал, как бы преодолев что-то в себе:

— Так советовал мне Чумаков. Я считал: из симпатии ко мне.

— Не можете припомнить, кого встретили на шоссе?

— Шел навстречу Селянин возле самого ДОЗа. Лидия потом твердила о каком-то краешке вины. Я видел вину в том, что мы не взяли Селянина в кабину. Наверное, он бы остался жив.

— А возле березы не встретили никого?

— Мелькнул кто-то. Но кто — не рассмотрел. Был сильно пьян и вел машину.

Оставшись один, Денис вызвал по телефону секретаря начальника Таежогорской ПМК и попросил пригласить к телефону Федора Иннокентьевича Чумакова. Секретарша ответила, что он уже отбыл в областной центр. Денис положил трубку и сказал:

— Придется, Федор Иннокентьевич, побеспокоить вас в областном центре…

На этот раз Чумаков не ослеплял Дениса блеском горячих глаз и белых зубов в дружеской улыбке. Выхоленное лицо и дородная фигура источали оскорбленное достоинство и то смирение, о котором метко говорят, что оно паче гордости.

С плохо скрытой неприязнью взглянул на Дениса и наклонил голову — не то злость прятал, не то отменную вежливость проявлял, не то намекал, что повинную голову меч не сечет.

— Вот, значит, как довелось нам во второй раз…

Он произнес это с искренним сожалением и положил на стол повестку с таким скорбным видом, что следователь невольно подумал: наверное, с таким же видом возлагал свой венок на могилу Селянина.

И все-таки Чумаков оставался Чумаковым. Без приглашения прочно уселся на стул, улыбнулся грустно и, указав на повестку, сказал.

— Воистину, от сумы да от тюрьмы… — Вопросительно взглянул на Дениса. Теплилась еще в глубине Чумаковой души надежда, что говорун-проповедник, в общем-то свойский парень, каким постарался предстать Денис при первой встрече, рассеет тревоги Федора Иннокентьевича, и их отношения вернутся в ровное и доброе русло.

Но Денис молчал холодно и выжидательно. И Чумаков, глядя на повестку, продолжал горестно:

— Изменчивость судьбы. Я вам рассказывал: прошел путь от грузчика до руководителя треста. Победителем соревнования во всесоюзном масштабе был, особо ответственные задания выполнял, в коллегиальных органах состоял и состою, а вот подозреваемым — бог миловал… Не скажу, что очень приятное состояние. — Сделал паузу и пробросил как бы между прочим: — Поэтому направляясь к вам, я поставил в известность кое-кого из товарищей, от которых зависит кое-что в этой жизни, где меня искать, если вдруг потеряюсь… Вдруг да вы с присущим вам служебным рвением велите прямо в кабинете заковать меня в кандалы и отправить в холодную…

Все это было сказано как бы полушутя, но Денис уловил и скрытую угрозу, и глубокое презрение к нему, Денису Щербакову, крайне мелкой сошке, по мнению Чумакова, и растерянно подумал: «Что это? Привычная для Чумакова поза? Суперменство, ставшее второй его натурой, приведшее в конце концов его в этот кабинет, пересилившее в душе этого человека и память о завещанной отцом-солдатом старинной скрипке в футляре, и романтический ореол вокруг своей профессии, и все добрые порывы…» Денис был поражен цинизмом Чумакова, упрекавшего его в жестокости. Ведь в отношении Юрия Селянина этот респектабельный человек дважды проявил изощренную жестокость. Сначала растлил неокрепшую душу парня, посеял в ней ядовитые семена стяжательства и языческого поклонения деньгам, а потом физически уничтожил, растоптал вышедшего из повиновения раба.

Эти очень горькие и очень справедливые слова Денису хотелось выкрикнуть в лицо Чумакову, но надо соблюдать процессуальные нормы, надо помнить о неписаном кодексе этики следователя. Этот кодекс не позволяет допускать грубость, резкость, окрик по отношению к человеку, сидящему по другую сторону стола, в какой бы глубочайший конфликт не вступил тот с законом. Тот, кто по другую сторону стола, лишен возможности ответить следователю на резкость. Силы не равны. Грубость, окрик следователя — это проявление неуверенности и слабости. А сейчас по другую сторону стола следователя сидел Чумаков и всем своим видом требовал извинений за его нарушенное повесткой спокойствие, человек очень сильный, умеющий рассчитывать слова и поступки на много ходов вперед, беспощадный, уверенный в себе, в непробиваемости и прочности своих заслуг и званий. В поединке с ним нельзя поддаться слабости, раньше времени выказать истинное к нему отношение, дать ему оружие против себя.

Денис, сделав над собой немалое усилие, сказал почти дружелюбно:

— Ну, отчего же сразу в кандалы. Подозреваемый не всегда становится обвиняемым.

— Надеюсь, и меня минует чаша сия. Не возьму в толк, в чем вы меня заподозрили?

— В деле, о котором я вам рассказывал при первой нашей с вами встрече, — Денис старательно выравнивал голос, — возникли неожиданные обстоятельства, и потому у меня появилась надобность допросить вас в качестве подозреваемого в хищениях в особо крупных размерах государственного имущества — деловой древесины, неоднократном получении вами взяток при вашем ответственном положении, а следователь прокуратуры допросит вас об умышленном убийстве Юрия Селянина с целью сокрытия другого тяжкого преступления, то есть в преступлениях, предусмотренных статьями девяносто третьей прим частью второй статьи сто семьдесят третьей и пунктом «е» статьи сто второй Уголовного Кодекса РСФСР.

Всякий человек, услыхав такое сообщение, изменился бы в лице, покрылся испариной, попросил воды, а то и валерьянки. Чумаков лишь облизнул все же пересохшие губы, но даже позы не изменил. В заледенелом взгляде его не проскользнуло ни ужаса, ни потрясения.

И Денис невольно вспомнил о том, что вот также бесстрастно выслушал формулу обвинения сидевший на стуле, где сидел сейчас Чумаков, бежавший из мест лишения свободы Михаил Корякин, уже признанный судом особо опасным рецидивистом, еще при задержании готовый к тому, что его за очередное преступление приговорят к исключительной мере наказания — расстрелу. Но у Михаила Корякина за плечами было почти два десятка лет пребывания в исправительных колониях, побеги, прозябание по воровским «малинам». За сорок лет он не завел семьи, не постиг никакого ремесла и не чтил в своей беспутной жизни ничего, кроме воровского «закона».