Шесть серых гусей

— Я видела в то мгновение его взгляд. В нем был вызов, он словно говорил: «Я делаю это для тебя, без меня ты бы из этого не выпуталась, и он тоже». «Он» — это ты, — уточнила она.

— Я понял.

— Я не знаю, что стало с рисунком, о котором ты говорил. Я его не видела. Думаю, что Коррадо нашел его и унес с собой.

— Мне это известно, потому что он прятал рисунок в своей лачуге, и мне пришлось буквально вырвать его у него из рук. Он сильно попорчен, но я верну его монахам, как только смогу.

— Можно посмотреть?

— Если хочешь! Он у меня. Правда, вряд ли на нем можно еще что-нибудь разглядеть…

Она пожала плечами:

— На самом деле мне не хочется. Если бы эти гуси могли на своих крыльях отнести меня к тебе — тогда да… А так…

— Все-таки ты должна была рассказать мне все на следующий день там, в гараже, — сказал он с упреком. — Прежде всего, я уже тебе говорил, это сняло бы с моей души груз отцеубийства. И, возможно, я бы поступил по-другому… Может быть, я не отправился бы в этот монастырь, а просто постарался разыскать Коррадо — ты же знала его фамилию, — рассчитывая на то, что у него есть вещи, которые меня интересуют.

Она вдруг разрыдалась у него на плече.

— Я хотела, чтобы ты любил меня… я хотела, чтобы ты думал, что это я тебя спасла…

— Я восхищаюсь тобой, Домитилла! Ты и в самом деле спасла меня, и я никогда этого не забуду. Ты остановила его руку и не дала ему меня зарезать. Бедняга Коррадо только… только довершил дело.

Он отстранился и посмотрел на девушку. Она продолжала тихо плакать. Ему снова захотелось ее обнять и страстно овладеть ею.

— Я всегда буду помнить об этом и, может быть, после войны вернусь навестить тебя и еще раз поблагодарить…

— Нет, — ответила она. — Это слишком просто.

Она утерла слезы подолом юбки, открыв в этом полудетском жесте свои худые мускулистые ноги.

— Почему ты уехал? — повторила она, икая. — Наверняка есть еще какая-нибудь причина, кроме того, что ты хотел от меня отделаться… Ты не все мне рассказал… А я тебе сказала все…

— Но не о влюбленном монахе-расстриге!

— Он ничего мне плохого не сделает, говорю тебе. Он вроде тебя, он слишком сильно хочет еще раз меня увидеть, даже если я выйду замуж!

— Я о нем больше не беспокоюсь. Бедный влюбленный лежит там, — сказал он, указывая на поле лавы позади них.

— Ты хочешь сказать, что…

— Да.

Приоткрыв рот, она молча смотрела на блестящий дымящийся язык застывающей лавы, тянущийся среди цветущих деревьев.

— Отец-библиотекарь сказал мне, как называется его деревня, — пояснил Ларри. — Когда я добрался до Сан-Доменико, чтобы задать ему несколько вопросов, он попытался выстрелить в меня, но только сам себя ранил. Я забрал у него рисунок и собирался вернуться туда вместе с твоим будущим мужем, чтобы помочь ему…

— Он мало что мог бы сделать, — сказала Домитилла. — Он такой неловкий!

— Но, кажется, очень ревнивый, — ответил Ларри, делая ей знак глазами.

Домитилла обернулась. Молодой человек стоял внизу, в нескольких метрах от них, и чувствовалось, что его тревожит их затянувшаяся беседа.

— Валерио, оставь нас в покое! — крикнула она раздраженно.

— Скоро она станет твоей на всю жизнь, — добавил Ларри. — Дай нам еще несколько минут…

— Что вы такое делали вместе, вы двое, если так долго ( разговариваете! — гневно крикнул Валерио.

Домитилла, как пантера, ринулась к нему и влепила пощечину, которая, без сомнения, надолго ему запомнится. Он удалился с виноватым видом, бросив на Ларри ненавидящий взгляд.

— Домитилла, я уверен, что «мы двое», как сказал Валерио, не продержались бы долго, — заговорил Ларри, как только молодой человек ушел. — Мы уже объяснились с тобой, и нет нужды к этому возвращаться. Но это не повод, чтобы из-за любовной неудачи выходить за кого-то, кто тебе совершенно не подходит!

— Дело сделано, — сказала она упрямо. — Я помолвлена. У нас это серьезное обязательство.

Они помолчали. Ларри чувствовал себя, как Шелли, когда тот отпускал юную Эмилию, которой был страстно увлечен, в постель к старикашке — тот согласился жениться на ней, запертой в монастыре бесприданнице. А Домитилла, подняв к нему лицо и выпятив распиравшую кофточку грудь, ждала объяснений. Она больше не спрашивала, почему он уехал, но ее мрачный взгляд требовал, чтобы он сказал правду.

— Когда ты отдала мне тот листок, помнишь? — начал Ларри. — Вспомни, в тех строчках, написанных Мэри Шелли, говорилось о смерти ребенка.

— Ну и что?

— Это стало для меня кошмаром.

— Но почему… почему? — спросила она, словно внезапно обезумев от тревоги.

Он помотал головой:

— До войны я пережил похожую трагедию, а эта записка… пробудила воспоминания.

Она, не понимая, смотрела на него:

— Как? Это была твоя дочь?

Он кивнул, и она совсем растерялась.

— Но все это случилось так давно… Неужели из-за этого ты меня оставил?! — пробормотала она. — Почему, ну почему я отдала тебе это письмо… Я думала, что поступаю правильно…

— Ты и поступила правильно, Домитилла, — ответил он с нежностью, которую давно ни к кому не чувствовал. — Этот листок доказывал, что в Монтекассино находится литературный архив, относящийся к той эпохе, и что этот архив мог не только дать мне ключ к раскрытию тайны жизни Шелли, но и — что не совсем скромно — к тайне моей собственной жизни, потому что мы пережили похожие испытания. Надо тебе сказать, тогда я опасался, что авиация союзников будет бомбить аббатство, и то, чего я боялся, действительно случилось. К счастью, все ценности успели вовремя вывезти, но об этом я узнал, только когда добрался до монастыря.

Она больше не слушала.

— Мне жаль… — прошептала она. — Если бы я не отдала тебе это письмо, ты остался бы со мной… Я любила тебя, и не только потому, что хотела, как тебе кажется, уйти от отца…

— Уверяю тебя, я не смог бы любить тебя так, как ты заслуживаешь.

— Ты хочешь сказать, что нашел бы другой предлог меня бросить?

Он не ответил. Она снова принялась рыдать у него на плече.

— Ты представила своего жениха дону Этторе Креспи? — спросил Ларри, пытаясь ее успокоить.

— Да, он пригласил нас съесть мороженое в «Гамбринусе». Мне кажется, он думает так же, как и ты… Он сказал мне, что я буду водить его за нос. Да, чуть не забыла: спасибо за деньги. Я не смогла бы прожить на то, что нам платят в госпитале. Я не трачу все сразу… Скажи, — она посмотрела ему в глаза, — может, мне вернуть тебе часть?

— Почему ты спрашиваешь? Ты считаешь, что я немного… — он подыскивал нужное слово, — немного неопрятен?

— Для англичанина — да. Ты не так хорошо смотришься, как раньше. Может быть, виновата борода. Ты похож на бродягу.

Он усмехнулся.

— Я был ранен, — пояснил он. — Меня выхаживали на какой-то ферме, и две недели я пил только козье молоко и ел поленту.

— Ранен! — воскликнула она. — Я могу тебя…

— Иди-ка лучше к нему, — ответил Ларри. — Ты была с ним груба, так что не стоит больше искушать судьбу, а не то ты перестанешь быть ему нужной.

— Этого только не хватало, — заметила она.

— Кстати, я не сказал тебе, как я его узнал? По платочку, похожему на ткань, из которой сделана палатка Нобиле. Эта ткань лежала в гараже!

— По крайней мере ты помнишь хоть о чем-то, что было в гараже, — прошептала она тихо.

Домитилла на минуту прикрыла глаза, и на лице ее появилось то самое выражение, какое было в тот день, когда он впервые увидел ее в квартире Амброджио. Потом она повернулась и, даже не махнув на прощание рукой, ушла. Он видел, как она торопливо шла по площади и исчезла в толпе, по-прежнему стоявшей на краю лавового потока, поглотившего больше половины деревни.

«Домитилла!» — захотелось ему позвать, но он не смог произнести ни звука.

12

22 марта

Ларри, не прячась, двинулся по дороге, ведущей в Портичи 131. На обочине было припарковано штук пятьдесят грузовиков Пятой армии, и здоровенные весело ржущие джи-ай выгружали стопки серых одеял и складывали их на обочине. Чуть дальше, вокруг опустевшей риги, в спешке разбивались конусообразные палатки, которые он уже видел на военной базе на Сицилии. В каждой палатке можно было разместить десяток походных кроватей, но он был убежден, что американцы плохо знали жителей разрушенных домов, если думали, что те отправятся жить в американский лагерь, а не к родственникам и соотечественникам, чьи дома пощадила стихия. Солдаты, ставившие палатки, смеялись и шутили, как будто извержение Везувия для них было лишь временной передышкой, отпуском, экзотическим способом вырваться на время из монотонного казарменного быта и быть подальше от опасностей, ожидавших их на передовой.