Манхэттенский ноктюрн

– Ваш жених увлекается теннисом.

– Чарли? – спросила она. – Да. А можно я задам вам еще один вопрос?

– Конечно.

– Вам не приходит в голову, что любой ваш поступок можно было предвидеть заранее?

Я внимательно посмотрел на нее. Ее вопрос никак не был связан с нашей беседой.

– Я хочу сказать, что происходит все время одно и то же, разве не так? – спросила она, подняв темные брови. – С какими-то беднягами случаются ужасные, но тривиальные происшествия, причины которых также вполне заурядны, и вы спешите туда за достоверными сведениями, или что там вообще интересует репортеров, – и так изо дня в день, верно?

– Я отыскиваю интересные события. – Я отпил из стакана.

– А я слышала, что вы большой любитель расследований и занимаетесь теми случаями, где вам приходится серьезно копаться в чьем-то мрачном, грязном, жутком прошлом, ну там какого-нибудь политика или кого-то еще, и находить нечто важное… но важное именно в смысле расследования…

– А вам не кажется, что наш разговор стал излишне серьезен?

– Ну, – начала она, несколько смягчая тон, – если я и была грубой, это потому, что грубые вопросы, как мне кажется, всегда самые уместные.

– Вам нравятся грубые вопросы?

– Мм-хмм.

Я чувствовал, как алкоголь ударяет мне в голову.

– А тогда позвольте вас спросить, зачем это вам понадобилось выходить замуж за явно порядочного, интеллигентного, красивого, здорового и перспективного парня, как ваш жених, когда вы могли бы подцепить какого-нибудь никуда не годного психопата с гнилыми зубами, в желтой футболке, без счета в банке и с мозгами, начиненными немыслимой похабелью, с которым тем не менее было бы гораздо интереснее побеседовать и переспать.

Она в удивлении откинулась назад, полуоткрыв свой прелестный ротик.

– Вот так, – я качнул головой, – вот вам грубый вопрос. Я могу задать и другой. Могу, к примеру, спросить, долго ли еще я должен притворяться, что наш игривый разговор затеян просто так, без всякой цели. Женщины с вашей внешностью, бывая на вечеринках, не подходят вот так вот запросто к незнакомым мужчинам и не осуждают сначала их наружность, а потом – способ зарабатывать на жизнь, находясь при этом под защитой жениха и своей чарующей прелести. И все это без всякой причины, так, что ли?

Она сидела, уставившись на свои колени.

– Послушайте, – продолжил я, смягчаясь, – я просто хочу сказать, что если вам захотелось развлечься или пришла идея чем-нибудь заняться, ну скажем, серьезной беседой, а не молоть чепуху, как это принято на коктейлях, – прекрасно! Я готов. Весь день я – признаюсь, не без интереса – общался с лживыми болтунами, но здесь я не на работе, поэтому сделайте одолжение… кончайте с этим делом, ладно? И давайте приступим к тому, что на самом деле вам от меня нужно.

Она наконец подняла голову и посмотрела прямо мне в лицо. В ее глазах я не заметил испуга, в них мелькнула лишь искорка веселья.

– Я правда надеялась, что смогу поговорить с вами о важном деле, – сказала она совершенно другим, спокойным и звонким, голосом.

– О чем это?

– Это сложно… Я имею в виду, что на это нужно время.

– Понятно, – сказал я, хотя на самом деле ничего не понял.

– Можем мы поговорить? – спросила она.

– Конечно.

– Сегодня вечером?

– Вы это серьезно?

Она кивнула:

– Давайте уйдем прямо сейчас.

– И куда же мы поедем?

– Ко мне, примерно пятнадцать кварталов отсюда. – Она пристально посмотрела на меня. – Чарли мог бы остаться здесь.

Синева ее глаз соперничала яркостью с почтовым ящиком.

– Знаете, Кэролайн Краули, я вовсе не уверен, что нам вдвоем стоит покидать вечеринку.

Она провела пальцем по жемчугу, улыбнувшись как бы про себя. Она перестала разыгрывать из себя девочку и посмотрела мне в глаза немигающим взглядом.

– Должна ли я это понимать, – проговорила она хрипло, – как намек, что мы находимся под защитой вашей добродетели, а не моей?

– Да, именно так.

Нет, сказал я себе, дело тут не в сексе. У нее на уме было что-то другое. Возможно, из этого получится интересный сюжет. Я давно уже усвоил, что нельзя упускать ни единого шанса, если хочешь заполучить хороший материал. Я сказал ей, что отлучусь на несколько минут, нашел телефон и позвонил Лайзе, понимая, что уже поздно и она могла отключить звонок, чтобы не будить детей, ведь дом у нас совсем маленький. Включился автоответчик. Я пробормотал в трубку, что у меня встреча с кем-то и что мы отправимся куда-нибудь вместе выпить. Было ли это ложью? Отчасти да. Я не сделал, да и не собирался делать ничего такого, чтобы чувствовать себя виноватым, но солгать в данной ситуации мне было легче, чем объяснять, с какой это стати я уезжаю с вечеринки вместе с женщиной в персиковом платье, с которой познакомился несколько минут назад. Поэтому я и сказал, что еду выпить. Моя жена уже привыкла к таким звонкам, ведь это, по сути, часть моей работы, и обычно лишь требует, чтобы я всегда надевал нижнее белье и был дома к пяти тридцати или шести утра, когда дети влезают к нам в кровать. Салли и Томми, спотыкаясь в полусне, ковыляют в нашу комнату, заползают под одеяла, укладываются между нами и после этого иногда снова засыпают, распространяя по комнате сладкий запах детского дыхания, но чаще всего они начинают с шумом барахтаться под одеялом, не давая нам заснуть. Бывает, что я все-таки опять погружаюсь в сон – всегда беспокойный и неглубокий – и Салли некоторое время лежит, думая о чем-то своем, а потом перелезает через меня и спрашивает прямо в ухо что-нибудь вроде: «Пап, а у Ла-Тиши есть волосы на низу?» Ла-Тиша – это дочка Джозефины, вечно угрюмая чернокожая девица пятнадцати лет, ростом около шести футов. Я вполне допускаю, что у нее есть волосы «на низу», как говорит Салли, и еще я почти не сомневаюсь, что там вообще все тщательно обшарил какой-нибудь ее приятель. После этого я открываю глаза – примерно в две минуты седьмого, – вижу свою трех-с-половиной-летнюю дочь, широко открытыми ясными глазами наблюдающую, как ее небритый папочка восстает ото сна, словно из могилы (может быть, она, видя мои отяжелевшие веки, проблески седины в небритой щетине, интуитивно понимает, что я гораздо ближе к смерти, чем она), и видеть ее лицо вот так, рядом с моим, есть для меня величайшее в мире благо. А потом сюда является ее брат в пушистом желтом комбинезоне. Ему полтора года. Это гроза плюшевых медвежат и уже влюблен в свой пенис. Он радостно хихикает и фыркает, набрасываясь на меня, и тогда я беру обоих на руки и, изображая рычащее чудовище, создаю невообразимый шум, который одновременно и пугает их, и приводит в неописуемый восторг, а в это время моя жена, пользуясь случаем, незаметно проскальзывает в ванну. Ради таких моментов я пожертвовал бы чем угодно, даже своей жизнью.

И все же. И все же, когда я, повесив трубку, снова увидел Кэролайн Краули, стоявшую на ярком свету и весьма выигрывавшую в подобном освещении с номерком на манто и готовую покинуть зал, мои мысли приняли совершенно другое направление. Я не мог бы сказать, что я не был самим собой, вовсе нет, я был самим собой, просто ожило мое второе «я», то «я», которое стремится продолжить тайный диалог со всем, что есть порочного в человеческой природе. Есть люди, вовсе не стремящиеся избавиться от своих пороков, напротив, они даже находят в них некоторое очарование. Они счастливы, или, вернее, довольны. Они размахивают теннисными ракетками на залитых солнцем кортах, регулярно проверяют масло в моторе своей машины и смеются, когда смеется публика в зале. Они всегда в рамках дозволенного. Их не интересует, что может появиться из темного холодного омута человеческих возможностей.

На заднем сиденье такси было уютно и тепло после ночной прохлады, мы с Кэролайн слегка поеживались в накинутых на плечи пальто. Кэролайн смотрела прямо перед собой, словно меня не было рядом, и отрывисто давала указания шоферу. Затем она достала из сумочки кисет и небольшую пачку папиросной бумаги, взяла одну бумажку и насыпала на нее щепотку табаку. Распределив табак вдоль белого прямоугольника, она свернула ровную трубочку, потом лизнула свободный краешек бумаги и быстро заклеила легким движением пальца.