Не все мы умрем

Буланова на кассетах, конечно, быть не должно, но вдруг есть какие-то другие материалы, о которых он не подозревает? Поэтому Герман и искал архив Мокрухтина.

Аудиокассеты его не интересовали: блатные песни и Высоцкий. И потом, телефоны Буланова и дома, и в банке Герман проверил — жучков нет, а значит, и прослушки нет. А вот «Элегия» Массне в карманном плеере на полке его заинтересовала, потому что никак не вписывалась в образ уголовника. Герман хмыкнул: такая мелодия — очень кстати в данный момент. «Ах, где же вы, дни весны, сладкие сны, юные грезы любви…» На помин души.

Внезапно бар затрясся. Мотор выключился и стал бить в стену. Фужеры зазвенели. Потом все стихло. В ответ из соседней квартиры кто-то забарабанил кулаком. Это было настолько неожиданно, что Герман выхватил пистолет.

«Иди в болото», — прочел он по стуку и прыснул, пряча оружие. Кто это? Сосед, наверное.

При помощи детектора пустот Герман проверил стены, пол, потолок — и ничего похожего на тайник не обнаружил. Пора было закругляться. Он вышел на балкон, сдернул с крыши стропу и смотал ее.

«Отрицательный результат — тоже результат», — думал Герман себе в утешение, открывая входную дверь. Запах духов незнакомки преследовал его, когда он спускался по лестнице, и только на улице растворился.

Евгения не почувствовала, как заснула. Боялась закрыть глаза, сопротивлялась сну, как могла, — и вдруг спит. Спит и осознает, что спит.

От напряжения она вся вспотела, ей стало жарко, душно — она стоит посреди пустыни, стоит и смотрит на бесконечные желтые пески.

Кругом пески. И выхода нет.

Пересечь пустыню она не может. Куда идти — не знает. Воды нет. Если бы хоть немного воды найти — и она бы пошла, поплелась, поползла. Все равно куда. Только бы уйти отсюда. Глаза режет от яркого света, они начинают слезиться, вот она уже ничего не видит, и ее тело медленно оседает на горячий песок. Последнее, что промелькнуло в сознании, — конец.

Вдруг ее тело вздрогнуло, покрылось мелкими мурашками, и Евгения почувствовала, что упала не на раскаленный песок, а в бегущий поток прохладной воды.

Спасена.

Она открывает глаза и видит, что река несет ее опять к пустыне. И она — это не она, а сама река, пробующая преодолеть преграды из барханов, и воды в ней остается все меньше и меньше, она лишь мечется в песках и только впитывается в них. И она понимает, что ей не перебраться через пустыню привычным способом — либо исчезнешь, либо превратишься в застойное болото.

Тут по воде пошла легкая рябь, прошелестел ветерок, словно погладил ее.

— Дай мне перенести тебя. За пустыней ты прольешься дождем и снова станешь рекой.

— Господи! — взмолилась она. — Но как же я смогу остаться той же самой, какой была до этого?

— Ни в том, ни в другом случае ты не сможешь остаться такой же: если сделаешь — изменишься, не сделаешь — тоже изменишься. В первом случае — будешь жить, во втором — нет. И себя сегодняшнюю ты только потому принимаешь за самое себя, что не знаешь, какая часть в тебе является существенной. Ты не знаешь, что в себе самой боишься потерять.

В знойном мареве пустыни перед Евгенией неясно проявилось чье-то лицо, да и не лицо вовсе, а какой-то звериный оскал. Но она узнала его.

Евгения заметалась в постели, ее начал бить озноб.

«Смотри наверх!» — приказала она себе.

Высокое голубое небо. Совершенно чистое. Прозрачное. Ни облачка.

Ее обняли ласковые руки матери, подхватили, подняли и понесли ввысь. А потом умчали далеко-далеко и бережно опустили.

И пошел дождь…

Евгения проснулась совершенно здоровой.

— Что с тобой случилось? — спросил Михаил за завтраком.

Она вынула из тостера подрумяненный кусочек хлеба и спокойно стала намазывать его маслом. Масло таяло, впитываясь в ноздреватую поверхность. Сверху прижала пластинку сыра.

— Я поняла, — задумчиво сказала Евгения, глядя перед собой на Крымский мост, — что путь, по которому должен следовать поток жизни, записан на песке.

— Устала? — предположил Михаил.

— Устала, — тут же согласилась она.

— А с машиной что? Почему ты ее бросила? Я ее спокойно завел. Двигатель работал как часы.

— Мне кажется, опять бензонасос, — соврала Евгения. — Машина остыла — и ты завел. Я тебе говорила — надо английский бензонасос поставить. А с этим так и буду мучиться. Хорошо еще в центре. А если где-нибудь за городом?

— Ты и за город ездишь? — усмехнулся муж. — Ну мать, ты гулена.

— Будешь гуленой, когда у тебя главный бухгалтер в Мытищах живет.

Позавтракали, поцеловались и разошлись. До вечера.

Евгения ехала на встречу с Иваном. В отличие от Барсукова неудовольствия по отношению к нему она не испытывала, хоть он уже дважды ее подводил. Что касается последнего раза, она Ивана мысленно даже благодарила за то, что он не появился.

Место встречи назначал всегда он. В одном и том же месте они не встречались. Сегодня Иван предложил метро «Тургеневская». Евгения приехала раньше условленного часа и, как обычно, ждала на улице. Ходила между киосков, листала журналы, копалась на книжных лотках в старой рухляди, вытащенной с антресолей и чердаков. Иногда попадались настоящие раритеты. Например, зимой на таком же вот раскладном столике среди рваных корешков она обнаружила первое издание «Похождения Хаджы Бабы из Исфагана» Джеймса Мориера, книгу середины прошлого века, а продавец не представлял, чем обладает, купила задаром; надоело блуждать — полакомилась мороженым.

Возможно, Иван уже приехал, но не показывается. Евгения не сомневалась, что приезжает он на машине, но она ее никогда не видела. Наверное, оставлял где-нибудь поблизости и своим ходом направлялся к месту встречи. Подходил не сразу. Однажды она краешком глаза засекла его. С тех пор ее любимой игрой было обнаружить и следить, пока он наблюдает за ней.

Иван стоял у киоска и выбирал цветы. Купил букетик для «бедной девушки» — хоть и в целях конспирации, но все равно приятно! — и направился к ней.

— Здравствуйте, Евгения. — Иван протянул ей три гвоздики. — Я извиняюсь за прошлый раз.

— Вообще я люблю фиалки, но тем не менее спасибо. — Евгения улыбнулась и вдруг поцеловала его в щеку.

Иван отпрянул от неожиданности и уставился на нее, как крокодил на зазевавшуюся антилопу гну у водопоя в Африке. Впрочем, про крокодила — это неверно. Ничего зеленого, ничего противного, скорее наоборот.

— Мы же на свидание пришли, — пояснила Евгения, — и за нами ведется наблюдение. — Она глазами показала на пожилую супружескую чету, шествующую им навстречу.

Иван улыбнулся в ответ на шалость. Улыбающимся она видела его впервые за те пять лет, что знала. Он всегда был собран, подтянут и настороже. И если он купил ей цветы, то означать это могло лишь то, что так делают большинство мужчин, встречающихся с женщиной, — выделяться он не намеревался.

Евгения смотрела на правильные, но жесткие черты лица мужчины и понимала: «крыша» у них вполне приличная. Какая конкретно? — уточнять не хотела, но то, что не бандитская, определенно.

— Я предлагаю пройтись, — произнес Иван.

Евгения взяла его под руку и поймала второй раз недоумение во взгляде. Она вела себя необычно, раскованно, не так, как всегда, и он терялся в догадках почему. А она чувствовала необыкновенную легкость: груз, давивший ее все эти годы, свалился, и Евгения наслаждалась свободой, не той, что даруется в конституции, а той, что бывает в душе человека.

На Сретенском бульваре они зашли в летнее кафе. Иван галантно отодвинул пластмассовый стул для Евгении, и она еще раз подумала: конечно, не бандит, может, бывший фээсбэшник из спецподразделения типа «Альфа», «Бета», «Гамма»… И снова улыбнулась.

Дальше пошли вещи просто невозможные. Иван тоже стал вести себя неадекватно: подозвал официанта и заказал кофе и мороженое, предварительно осведомившись, какое Евгения любит. Поинтересовался даже насчет шампанского.