Стеклянный ключ

— Вот уйду с работы, тогда наплачешься, затоскуешь, но будет поздно, — пригрозил капитан.

— Вместе уйдем, — небрежно заметил Варчук, и на кухне повисла напряженная тишина.

Сахалтуев теперь разрывался от любопытства, не зная, какую историю слушать первой: о встрече со Зглиницкой или об уходе со службы. Не надо быть ясновидящим, чтобы понять, чем вызвано его смятение, и майор, сжалившись, пояснил:

— А это взаимосвязано. Разговор с Татьяной и уход со службы. Вот так, Юрик.

— Не томи, — велел капитан.

— Во-первых и главных, это не я с ней познакомился. А она со мной. Подсела и говорит: «Майор, вам не кажется, что нам бы уже давно пора познакомиться?»

— Правда, что ли? — не поверил своим ушам Сахалтуев.

— Чтоб я сдох.

— Верю.

— Во-вторых, все она о нашей слежке знала. «Срисовала», как первоклассников.

— Позор на наши седины! — ахнул капитан. — Да нет, это невозможно.

— Возможно, невозможно, но привет тебе передала. Упомянув имя, отчество, фамилию и звание. Ни в чем не ошиблась.

— Вот это класс!

— Твоя правда, — охотно согласился Николай и с аппетитом накинулся на макароны, посыпанные сыром. — Юрка, в тебе умирает шеф-повар итальянского ресторана.

— Что дальше было? О чем говорили? Она знает, что кроме нас есть заинтересованные лица?

— Знает. Причем двое из них — ребята того самого Бабченко. Они следят за ее безопасностью, только сдается мне, как бы они ни были хороши, она позаботится о себе лучше. Кстати, о Бабченко. Как-то так вышло, что я рассказал ей о наших служебных неприятностях, в смысле — о Тихомирове. А она спросила, не хотим ли мы поработать в службе безопасности Бабуина. А я сказал, что там, вероятно, нужно продавать свою совесть направо и налево и закрывать глаза на кучу неприглядных вещей. Не говоря уже о том, что и самому быть исполнителем. В общем, как-то так сформулировал.

— Правильно сформулировал, — одобрил Сахалтуев. — Только пафосно очень. И вообще ты, Коленька, дурак. Такие предложения делают раз в сто лет и не повторяют потом. Зачем она вообще заговорила о твоей работе — взятка за молчание, да?

— Нет. Просто потому, что мы с тобой хорошие и пропадем на службе без Бутуза. А что до пафоса, она сказала, что Бабченко очень порядочный, добрый и принципиальный человек и что идти на сговор с совестью придется не чаще, чем обычно. И что он мне скоро сам позвонит. Я думал — это шутка такая, но, когда ехал домой, он действительно сам позвонил, и завтра у меня собеседование, — выдал Варчук на одном дыхании. — И скорее всего я соглашусь.

— Так не бывает, — сказал Сахалтуев, крепко зажмурившись. — Слышишь, ты, Ганс Христиан Андерсен, великий сказочник из сильно зарубежной страны? Так не бывает, я не верю.

— И я не верю. Только она всегда такая, я уже понял, — с ней не бывает, как бывает. Это не всякий выдержит. Кстати, она, оказывается, очень любит Гофмана и Музиля. И Вудхауса; представляешь, как я удивился такому совпадению вкусов? Ты давно встречал молодую женщину, с которой можно было бы поговорить о литературе, но при этом не говорить о Пауло Коэльо или… — И майор безнадежно махнул рукой.

— Я представляю, что вы успели поговорить о работе, о литературе и, наверное, о музыке и живописи. А о Мурзакове успели или как-то не пришлось? — съязвил капитан, понимавший, что в их с Николаем жизни случился переворот, и еще не знавший, как к этому относиться.

— И о Мурзакове успели немного, — сказал Варчук задумчиво. — Только я тебе, Юрик, пока ничего не расскажу. Дело закрыто, и шут с ним. Она мне еще не все объяснила, и я разобраться хочу. Проверить кое-что.

— Ты мне не доверяешь? — возмутился капитан.

— Ладно, только пообещай, что не станешь дрова ломать, — доказательств-то у нас все равно нет; компромата на Скорецкого тоже. Твой Димка ни слова против него не скажет.

— Это таки правда, — не смог не признать Сахалтуев.

— Поэтому все между нами.

— Обижаешь.

— Как-то не по себе. Как там говорилось? Во многая мудрости много печали…

— То есть — кто много знает, скоро состарится, — перевел капитан на удобопонятный язык.

В изложении майора история заняла совсем немного времени: минут десять, с перерывом на торжественное распитие рюмочки коньяку. Он попытался точно, сжато и без эмоций передать другу все, что ему удалось узнать сегодня вечером, и воздержаться при этом от комментариев.

— Конец света, — сказал Сахалтуев, когда Николай замолчал. — Ничего себе, сюжетец для криминального чтива. Но все совпадает.

— Да, — подтвердил Николай, — все совпадает, даже то, что она по определению знать не может.

— Хорошо, конечно, что Димка объявился так вовремя, — невпопад заметил капитан. — А то бы я ни за что не поверил. И как нам теперь со всей этой историей быть?

— С какой историей? — поднял бровь Николай. — Нет никакой истории. Это наше частное дело, никто нам ничего расследовать не поручал. Считай, это вообще беллетристика. Мало ли что пригрезится майскою ночью — кому утопленницы [12], кому — детективы. Завтра же кладу на стол рапорт, независимо от того, возьмет меня Бабченко или нет. Ты со мной?

— Я с тобой, — согласился капитан. — Кажется, пора круто менять жизнь. И кажется, мне это понемногу начинает нравиться.

Они помолчали немного, переваривая полученную информацию. И у того, и у другого голова раскалывалась от перенапряжения и избытка чувств.

— Послушай, — спросил вдруг Юрка, — а зачем она тебе все это рассказала? Могла просто послать ко всем чертям и была бы права. Даже если ты еще не все знаешь, если, как ты говоришь, она обещала позже объяснить все до последней буквы — не понимаю. Я бы не стал с нами откровенничать. Опасно. А вдруг мы подлецы, и это как раз тот самый случай, когда все сказанное вами может быть использовано против вас?

— Видишь ли, — пояснил Варчук, — она мне доверилась. И еще — она считает, что мы хорошие.

Владислав Витольдович без всякого видимого интереса просматривал утренние газеты. За его спиной горничная бесшумно накрывала на стол. Она служила у старика вот уже полгода, но все еще не могла привыкнуть к старомодным роскоши и великолепию, которыми он себя окружил: серебряные подносы, фарфоровая посуда, серебряные же столовые приборы — сегодня в охотничьем стиле: черенки ножей, ложек и вилок выполнены в виде звериных голов; огромный букет нарциссов в двустенной вазе эпохи Мин посреди стола.

До того как попасть к одноглазому, горничная, которую звали Милочкой, работала «помощницей по хозяйству» в доме у одного из известных депутатов. Он тоже был очень богат, и когда-то Милочка считала его эталоном изысканного вкуса, но теперь она очень четко ощущала разницу между нуворишем и потомственным аристократом. Последнего она боялась до дрожи в коленях, но и боготворила, тогда как предыдущего хозяина попросту презирала. Здесь, у Владислава Витольдовича, в окружении красивых, скромных, донельзя изысканных вещей, ей и самой хотелось стать лучше; и старалась она не только за страх, но и за совесть; в данном случае не только за деньги, но и просто чтобы соответствовать миру, в котором очутилась волею судьбы.

Когда одноглазый попросил ее надевать на службу строгие платья определенного фасона и кроя, Милочка хмыкнула — любые капризы за ваши деньги; но теперь она полюбила эти платья, понимая, что выгодно отличается от сверстниц, и с удовольствием ловила восхищенные мужские взгляды.

Как было сказано выше, она обожала своего нового хозяина; но еще и сочувствовала ему. Если бы ей рассказали, что глубокий старик пронес через всю жизнь любовь к единственной женщине, она бы только отмахнулась. «Не смешите меня, — сказала бы умная Милочка, — все они одинаковые». Но Владислав Витольдович никогда не расставался с возлюбленной: ее портрет висел в зале, ее фотография стояла на ночном столике. И эти удивительные нарциссы, доставленные сегодня представителем голландской цветочной фирмы, тоже предназначались ей.