Черные тузы

ры побыть наедине с собой, вдали от людей, от суетного города. Теперь, после такого гладкого предисловия, можно и к делу переходить. Интересно, как Егорыч воспримет сообщение, что Росляков планирует провести свой уединенный отпуск именно на его профессорской даче? И что делать, если он вообще откажет в просьбе дать от неё ключи? После пешей прогулки по морозной вечерней Москве и короткого разговора с профессором голова немного просветлела, Росляков встал на ноги и заварил себе вторую чашку чуть теплого кофе.

– Плохой я хозяин, – Николай Егорович задвигался на стуле. – Даже перекусить тебе не предложил.

– Спасибо, я поужинал, – соврал Росляков, вспоминая тот каменный пряник «Земля – Луна», что так и не догрыз в мастерской Савельева. – Плотно поужинал. Сейчас вот допью этот кофе и пойду.

– Хорошо, тогда я ещё успею поработать, – то ли обрадовался, то ли огорчился Николай Егорович, в отсутствии жены часто питавшийся консервами. Видимо, разносолов в холодильнике не было. – Ключи лежат в вазочке, на серванте.

– Какие ключи? – не сразу понял Росляков.

– Ключи от дачи. Ты ведь за ними приехал?

– Я только хотел попросить… Удобно ли…

– Ты меня удивляешь, Петя, – Николай Егорович застегнул верхнюю пуговицу пижамной курточки. – Конечно, удобно. Мы свои люди. Ничего, что погода плохая, это даже лучше. Дача для таких случаев и нужна, для уединения, для работы. Вот и работай.

– Да, для работы, – кивнул Росляков, снова представляя спрятанную бородой сатанинскую улыбочку Савельева.

Глава четырнадцатая

За окном ещё не успела заняться поздняя утренняя заря, а телефон уже звонил требовательно и нетерпеливо. Разбуженный этим звонком певец Головченко сел на кровати, сунул ноги в шлепанцы и как был, в трусах и майке, побежал в соседнюю комнату, к аппарату. Но в трубке уже тонко звенели короткие гудки отбоя. Еще не очнувшийся после глубокого сна, Головченко осовело поводил головой из стороны в сторону, глянул на круглые настенные часы. Девять утра, если снова лечь в кровать уже не заснешь. Скрипнули половицы, распахнулась дверь, в комнату, переваливаясь с боку на бок, тяжелая, как ожиревший пингвин, вошла теща.

– Я же попросил вас, Клавдия Петровна, подходить к телефону, когда я сплю, – жалобным голосом сказал Головченко.

– Так вставать пора, – Клавдия Петровна завела руки за спину и развязала фартук. – День на дворе, а ты все дрыхнешь.

Головченко залез рукой под майку и потер левую половину груди ладонью. Ежедневные споры с тещей стали вызывать странные болезненные ощущения, при одном только виде Клавдии Петровны ныло сердце, покалывало в груди, даже пищевод раздражался, как при изжоге.

– Я возвращаюсь с работы поздно и мне надо отдыхать.

– С работы, – теща фыркнула, бросила фартук на спинку стула. – С какой ещё работы? Это на заводе люди работают. А ты в кабаке песни орешь. Скажет тоже, с работы… Кому сказать стыдно: зять в кабаке поет. Страм один, а не работа.

Грамотная Клавдия Петровна вставляла букву Т в самые разные