Седьмой лимузин

Что? Ах да, речь идет о приеме, который устраивает Люсинда. И она сумела настоять на своем.

— Я оставляю это на твое усмотрение.

И вновь она исчезла, а перед его взором оказались колонка светской хроники, курс обмена валюты, отеческие советы покинутым возлюбленным. Речь пошла о чем-то, связанном с именем Джозефины Беккер. Как отнесется публика к тому, чтобы пригласить ее… конечно, у нее африканская кровь, но не такая уж она черная, нет, скорее, цвета молочного шоколада…

Заметка, набранная петитом, привлекла к себе внимание Гривена, а потом и захватила его целиком. Бригитта Ниссен, девяти лет от роду, найдена в канале неподалеку от Шоссештрассе, ее горло перерезано от уха до уха. Неназванный офицер СА допрошен в связи с убийством, но затем отпущен. Это произошло три ночи назад.

— Карл!

Он слепо посмотрел на нее. Мыслями он был сейчас в том дурно пахнущем Мерседесе.

— Что такое?

— Ты меня не слушаешь!

— О чем ты, дорогая!

Глава тридцать вторая

«Я по-прежнему думаю о той малышке. Понимаю, что это идиотизм. Жалкая капля в грядущей кровавой бане. Но зато прием!.. Я все время забываю, Алан, — вы чуть ли не единственный, кого там не было. Люсинда знает рецепт приготовления подобных кушаний. Бросить всех в один котел и посмотреть, как они будут там вариться».

Гривен пришел в студию рано, прихватив с собой оба рисунка — и Гитлера, и Бугатти. Главный трюк во взаимоотношениях с производственным отделом, в особенности в конце недели, заключался в том, чтобы явиться сюда задолго до полудня, пока не начался один из здешних пятничных «ленчей», имеющих тенденцию плавно перетекать в субботний завтрак в «Римском кафе» или в «Метрополе».

Зандер закатил глаза.

— Позвольте, Карл, я сам догадаюсь. Вы написали новую сцену. Под названием «Лили Хаген обнаруживает, что у нее протекает крыша».

Люди, сидящие за рабочими столами, дружно расхохотались, и Гривен волей-неволей присоединился.

— Нет-нет, со сценарием все в порядке. Дело во мне. Употребите на меня еще малость своего волшебства.

Один за другим он разложил на столе старые рисунки, а вслед за ними и новые, объяснив их появление своим визитом в Молсхейм.

— Нам с Люсиндой нравится, честно говоря, и то, и другое. Не могли бы вы хоть в какой-то мере… совместить их?

Половина сотрудников отдела столпилась вокруг. Хеншель постучал по грифельной доске:

— Я не совсем понимаю, чего вам хочется.

Да и самому Гривену это было не вполне понятно.

— Нечто более совершенное, чем обыкновенный рисунок. Не карандашом, не чернилами… — Внезапно его озарило. Он уставился на молодого человека с клочковатой бородкой.

— Отто! Как насчет какой-нибудь твоей картины?

Хеншель подозвал его к себе. Отто Фольбрехт был на студии УФА живой легендой. Он специализировался на создании крупномасштабных панорам, как правило — на стекле, настолько детализированных, что на экране они казались подлинными. Со времени колоссального успеха «Метрополиса» с его подобными Вавилонской башне небоскребами и высотными дорогами, теряющимися в облаках, Фольбрехт перестал бриться и начал расхаживать в обносках, скорее подобающих люмпен-пролетарию. Но никто не поставил ему этого в вину. Его талант обеспечивал ему всеобщую любовь и привязанность.

Фольбрехт, потерев кустистый подбородок, нахмурился.

— А какие размеры вам потребуются?

— По вашим меркам, небольшие. — Гривен развел руки примерно на три фута. — И, пожалуйста, на картоне. Мне надо, чтобы произведение не пострадало при пересылке по почте.

Собравшиеся оживленно захмыкали. Фольбрехт даже присвистнул. Но тут же принялся за работу с ошеломляющей скоростью, тонкие кисточки замелькали в воздухе.

— С Ван Гогом не спутаешь, — пробормотал он, уставившись на собственный мольберт. — Надо знать, что именно бросится в глаза сразу же и чего глаз ни в коем случае не упустит. — Он позволил себе улыбнуться. — Хотя все это, конечно, иллюзия.

Может, оно и так, но искусные и проворные руки Фольбрехта не переставали удивлять Гривена. Каждый штришок, каждое больше похожее на точку пятнышко попадали как раз, куда надо, как будто они проступали из глубины картона, а не появлялись на его поверхности, нанесенные кистью. Гривен оставался рядом с художником, то и дело подсказывая ему убрать или добавить какую-нибудь деталь. И впервые за все время королевский лимузин начал походить сам на себя. Перестал быть ворохом схематических рисунков. Художник творил шедевр — и Гривену было не стыдно употребить именно это слово. Именно Фольбрехта недоставало и Гитлеру, и Бугатти — он стал третьим создателем, третьим отцом машины.

Прошло всего два часа, и Фольбрехт нанес на картон завершающий штрих. Все сотрудники отдела, затаив дыхание наблюдавшие за его работой, разразились аплодисментами. Фольбрехт изобразил машину на замшелом берегу реки, под вязом, возле которого, опустив ноги в воду, сидела молодая дама с солнечным зонтиком.

— Это Люсинда?

— Возможно. Как я уже говорил, господин Гривен, фантазия зрителя подсказывает необходимые уточнения.

В почтовом отделе кинокомпании картон упаковали в тот же день, едва успели просохнуть краски. Гривен предупредил его доставку телеграммой, отправленной лично Этторе Бугатти, в Молсхейм.

Но прошло четыре дня, потом пять, а ответа так и не последовало. Конец месяца пролетал стремительно, а главное, на Гривена неудержимо надвигалось третье октября. У него даже не было времени поразмышлять над создавшейся ситуацией: шли бесконечные совещания и завершающие репетиции с Конрадом и с Люсиндой. Позвонить ли ему Бугатти? Или, может быть, Элио? И, как будто истории с машиной было мало, на него вдобавок постоянно давил Эрих:

— Старик Этторе дал согласие на съемки нынешней весной? То есть, как это — вы еще не спрашивали?

Гривен выжидал, надеясь подступиться к Бугатти, выйдя из тени королевского лимузина. Разумеется, тот еще даст о себе знать: вспомнить только его энтузиазм, симпатию к самому Гривену и желание оказать ему услугу. Но придется подождать…

В сентябре тридцать дней. Гривен ни на минуту не забывал об этом, но вот настал и он — самый последний день сентября. Поздно вечером в пятницу, ровно через неделю после отправки телеграммы, Гривен вернулся домой, не зажигая света, прошлепал через гостиную, причем чуть не сломал себе палец ноги.

— Я взяла его напрокат. — Люсинда погладила крышку концертного рояля, правда, не самых больших размеров, затем сыграла пару аккордов. — Не будем же мы заставлять гостей слушать твой заезженный граммофон.

Ах ты, Господи. Это же предстоит завтра вечером. А он постарался начисто забыть о предстоящем приеме. Все следующее утро и весь день Гривен оставался у себя в кабинете, но его, конечно же, раздражали стук дверей, постоянные вопросы: «А куда это поставить, фройляйн?» и все такое прочее. И в конце концов он поневоле пришел в восхищение, увидев Люсинду, одетую в нечто ослепительно сверкающее, до самых пят, и неожиданно обретшую королевское величие, если не считать всегдашних кудряшек на голове.

— Убери этот идиотский сценарий, Карл. — В одной руке она держала припасенный для него галстук-бабочку, а в другой — бутоньерку. Ее глаза тоже сверкали — и вовсе не из-за косметических ухищрений. — И прекрати дуться! Ты получишь удовольствие, это я тебе гарантирую.

И все же одевался к вечеру он не спеша. И казался себе унылым пингвином — черно-белым и ни к селу, ни к городу. В конце концов до его слуха донеслись голоса из гостиной. Мужчины, их было по меньшей мере двое, разговаривали с Люсиндой. Забренчали клавиши, кто-то отрывисто пробарабанил джазовые арпеджио. Что ж, если ничего другого не остается, придется играть роль очаровательного хозяина дома. Вздохнув, Гривен отправился на звук голосов и музыки — и испытал первый шок из подстерегавших его на протяжении этого вечера.