Преступление не будет раскрыто

Когда Пушкарев вышел. Вадим сел на свою койку и, подперев голову руками, долго и задумчиво смотрел на человека, лежавшего к нему спиной на соседней нижней койке.

В секции было жарко натоплено, душно от табачного дыма. Чёрные, стоявшие одна на другой скрученные проволокой узкие койки в два яруса тесно стояли друг к другу. Между ними едва вмещались тумбочки. У двери стоял столик со стулом дневального, в другом конце секции стоял ещё один столик, за которым сидел тощий старик и хлебал тюрю из воды и хлеба.

Некоторые заключённые сидели на койках, курили и разговаривали, кое-кто читал книги, газеты. Большинство лежали молча на своих койках или спали.

Тот, с грушевидным лицом и шрамом, сидел по-турецки на верхней койке через проход от Вадима и смотрел на него. Вдруг он склонил голову вниз и спросил:

— Ты кто, шарамыжник?

Вадим поднял на него вопросительный взгляд. И, не понимая вопроса, не знал, что ответить, пожал плечами и сделал виноватое лицо.

— За что попал, говорю?

— А, попал за что. За аварию, — ответил Вадим. — Ехал на машине, задавил человека.

— Кого задавил?

— Дворника.

— Сколько дали?

— Семь.

Помолчали. Вадим посмотрел на спящую фигуру соседа.

— Чё ты на него смотришь? — спросил опять арестант.

— Да так.

— Это стукач. Шестёрка.

Стукач проснулся, повернулся на койке, лёг на спину и открыл лицо. Оно было маленькое, круглое, как у совы, с маленьким острым носиком и широко открытыми голубыми круглыми глазками.

— Груша, уймись, дай поспать, — плаксиво сказал арестант и укутался с головой в одеяло.

— Думаешь он спит? Ни хрена не спит. Секет всех днём и ночью, чтобы запродать по дешёвке, — сказал Груша и ткнул рукой через пространство между койками другого соседа, лежавшего над Вадимом на верхней койке.

— Эй, Ходячая Кила, проснись!

— Чего тебе? Я не сплю, — хрипло и недовольно отозвался тот.

— Посмотри, какой псина к нам прибыл.

— А ну его на…

Груша слез сверху и, не одеваясь, в нижнем белье, сел к Вадиму на койку.

— Я восьмой раз в зоне, — деловито сказал он обращаясь к Вадиму. — Раньше все так, по мелочам. А на этот раз засекли крепко. Девяносто первая статья.

Груша внимательно посмотрел на собеседника, изучая, понимает он или не понимает, что означает 91 статья.

— Раньше в колониях лучше жилось, — продолжал он. — Я сначала в «ворах» был. Потом к «польским» попал [4]. Теперь всех разогнали. — Груша подвинулся поближе и заговорил тише: — Недавно ребята подкоп вели, — сказал он и сделал лицом жест, по которому необходимо было понять, что вот на что серьёзное и дельное способны ребята. — Снабженец тут неподалёку, за зоной, живёт. Богатенький. Вот к нему, в подполье (Груша тяжко вздохнул). Одиннадцать метров осталось, накрыли. Кто-то стукнул.

Груша устремил взгляд на соседа, который укутался с головой и прибавил:

— А этих шестёрок вонючих, раньше того, он щёлкнул языком и совсем тихо шепнул: — по ночам душили.

Он многозначительно посмотрел на Вадима, и его морда стала расплываться в наглой улыбке. Сосед понял, что говорят о нём, и беспокойно заворочался. Вадиму стало не по себе.

— У тебя что-нибудь есть? — спросил Груша.

— Что?

— Что-нибудь путное. Давай у меня спрячем.

— Ничего у меня нет, — сказал Вадим и посмотрел в направленные на него в упор желтоватые решительные глаза матёрого преступника. И тут, наконец, почувствовал и осознал, что все здесь с первых же минут оборачивается гораздо хуже, чем он ожидал, что попадать сюда очень плохо, и, почувствовав все это в одно мгновение, неожиданно для себя струсил. Подавляя в себе страх, он старался вести себя спокойно, но голос, сорвавшись, выдал его, когда он прибавил, — я же из тюрьмы, атк… откуда у меня?

— А в карманах, — сказал Груша, — выверни-ка. Вадим совсем поник, и к чувству испуга у него вдруг прибавилось сложное чувство внутренней борьбы того кошмарного унизительного положения, на которое толкал его этот тип, и того сознания собственного достоинства, которое всегда и во всех случаях жизни сохранял он до наступившей последней минуты. В первое мгновение он растерялся, не зная, что делать. Но в миг сообразил, что тут, очевидно, существуют какие-то свои законы, свои порядки, которые попирают человеческое достоинство и которым надо подчиняться, что этот ворюга в удобный момент все равно проверит его карманы, и чтобы не утруждать его и не наживать врага в лице этого опасного соседа, выворотил все карманы штанов и арестантской куртки.

Груша невнятно промычал что-то и полез к себе на место. Улёгшись, он свесил голову вниз и сказал:

— Мотри, помалкивай, а то чуть что — харахики сделаю.

Он плюхнулся головой на подушку, заворочался кряхтя, и наконец, успокоился.

Вадим несколько минут сидел ошеломлённый и не способный ни о чём думать, со страхом и болью в сердце сознавая лишь своё нравственное падение. Он чувствовал, что опускается все ниже и ниже. Попытался разобраться: по его или не по его воле и по какой причине происходит это слишком заметное огрубение чувств и опускание на дно. Не найдя ответа на мучивший его вопрос, он разделся и лёг.

Было уже поздно, но свет не тушили. В дальнем конце секции несколько человек шумно разговаривали, матерясь и проклиная Советскую власть и все начальство и капитана Пушкарева. Сосед, отбросив одеяло и повернувшись к Вадиму, сказал:

— Робу спрячь под себя, а то утащат.

Вадим встал, свернул одежду, положил под подушку и снова лёг. Кто-то из той компании, в которой шумно разговаривали в противоположном конце секции, мягким тенором запел:

Ведут меня на сечу, А сеча широка, Гляжу я на свободу, Свобода далека.

Песню в быстром темпе подхватили ещё два или три голоса:

Эх, цыганочка, Аза, Аза, Черноброва б… зараза, Чёрная, фартовая На картах погадай!

— Эй, дневальный! — крикнул кто-то громовым басом: — Чего они орут! Спать надо!

— Чифиристы, закрой мурло! — крикнул другой голос.

Дневальный Бараб-Тарле, оторвавшись от чтения, встал и пошёл в другой конец секции, выкрикивая:

— Ну-ка, гуливаны, хватит! Спать надо! Свет тушу! Он потушил свет и в потёмках, натыкаясь на койки, стал отыскивать свою.

В темноте, через некоторое время, Вадим вновь почувствовал страх. Ему показалось, что кто-то ползёт между коек. Он насторожился. Всё затихло. Долго было тихо, слышались только вздохи и храп. Но потом скрипнула дверь секции, остановилась и снова заскрипела душераздирающе-монотонно. Вадим притаил дыхание. Ему стало жутко. Тут припомнились совсем некстати слова Груши, когда он говорил, что по ночам осведомителей душили. Ему вдруг почудилось, что вот сейчас начнут душить соседа и заодно задушат и его. Не в силах больше бороться с собой, он задрожал от страха и успокоился не скоро — только тогда, когда внушил себе, что дверь могла отойти сама по себе и заскрипеть.

Всю ночь он не спал, боялся малейшего подозрительного шума. Мысли тяжёлые, смутные, страшные путались в голове. Задрёмывая, он вдруг резко просыпался и, схватив с шумом воздух, пугливо озирался в темноте вокруг. И только к утру, когда стало светать, он заснул крепко, так крепко, что в шесть часов утра, когда объявили подъем, едва проснулся. Его кровать изо всей силы раскачивал за спинку дневальный и громко кричал:

— Вставай! Хватит дрыхать!

Вадим работал первый день вяло, и бригадир Волобуев и другие заключённые, трудившиеся вместе с ним в одной бригаде, косо поглядывали на него. Невыспавшийся, смертельно уставший от непривычной тяжёлой работы, еле дотянул смену.

«Это — цветочки, ягодки впереди», — подумал он и готовил себя к худшему. Но жаждал свободы уже теперь. Однако надо было как-то приспосабливаться. Мало-помалу привык к режиму, перестал бояться заключённых и не мог простить себе, что так по-заячьи струсил в первую ночь. Трудность для него вскоре возникла в другом: как преодолеть моральную надломленность, которая против его воли нагнеталась в душе с каждым днём все больше и больше. Это чувство особенно мучило его после беседы наедине с начальником отряда Пушкаревым, которому он чистосердечно рассказал все о себе и который искренне сожалел о случившемся и пообещал помочь, если он будет хорошо трудиться и не проштрафится в поведении.