Продолжение поиска (сборник)

«Неужели совпадение?» — думал я, направляясь к соседнему дому, и невольно убыстрял шаги.

Вторая дверь. Еще до звонка на меня обрушился лай, значит, гражданин Сергеев принял меры предосторожности на будущее. Он узнал меня сразу, прикрикнул на мордастого боксера:

— Булиш, на место!

Потом спокойно добавил:

— Товарищ нас тоже охраняет.

Меня передергивает, а лицо потерпевшего Сергеева растекается в довольной улыбке. Она охватывает щеки, уши, переплескивается через очки на кончик носа и, скользнув по подбородку, стекает за воротничок. Только глаза остаются не тронутые этим разливанным морем веселья. Странное дело, но мне показалось, что именно эта улыбка заставила пса возобновить ворчание.

— Что же мы стоим, проходите же, проходите…

Теперь хозяин — сама любезность, будто после нанесенного оскорбления у него на душе полегчало.

— Вы думаете, я собаку из-за кражи взял? Нет, кража здесь ни при чем.

Меня это совершенно не интересовало, но Сергеев с увлечением продолжал:

— Собака — самое благородное существо на свете, сколько вложишь в нее внимания и любви, столько же взамен получишь, ничего не пропадет. Мой Граф умер за месяц до этой злополучной кражи. Я называл его Гришкой. Вот, взгляните…

Он порылся в подсервантнике, протянул мне фотокарточку.

— Симпатичная мордашка, — вежливо сказал я, — гораздо приятнее этой…

Я выразительно посмотрел на слюнявого Булиша, а он вывалил изо рта красную лопату, прикрыл глаза и задремал.

— После Графа я не мог взять другую овчарку. — Сергеев вздыхает, и почему-то не глаза, а стекла очков кажутся влажными. — А Булька еще дурачок, полная отдача будет не скоро.

Я с детства люблю животных и испытываю недоверие к их «профессиональным» владельцам. До сих пор оно казалось мне необъяснимым, а теперь я понял, что меня неосознанно раздражало это эгоистичное желание получить стопроцентную отдачу, на которую порой не способны даже родные дети, не говоря о родственниках и просто знакомых.

Я решительно, как заправский иллюзионист, вытащил платок и поинтересовался, не признает ли Сергеев его своим.

— Нет, не мой. Впрочем, по соседству многих обокрали, значит, чей-то платок вы уже нашли, поздравляю.

Он снова обдал меня своей безбрежной улыбкой, а пес приоткрыл щелки глаз и глухо зарычал.

Безропотно глотать вторую пилюлю я не собирался.

— Простите, забыл ваше имя-отчество…

— Сергей Сергеевич…

— Так вот, Сергей Сергеевич, вы напрасно недовольны Булькиной отдачей. У него с вами поразительная синхронность: когда вы улыбаетесь, он рычит.

По лицу Сергея Сергеевича пошли красные пятна, и он демонстративно посмотрел на часы.

Зато вопрос о месте стирки уже не вызвал у него желания острить, но именно теперь он мог бы делать это совершенно безнаказанно, потому что ответ «в общежитии» полностью поглотил мое внимание.

Видимо, он понял, насколько важным было его сообщение.

— Жены нет дома: она могла бы подробно…

Но я уже встал.

Дверь третья. Ее открыл грузный седой мужчина в расцвеченной всеми цветами радуги пижаме. Черты лица были такими же броскими: крупный нос, еще не побежденные сединой брови вразлет, грива волос над массивным лбом и губы, которых с избытком хватило бы на три рта. Во время совершения кражи он был в командировке, и теперь я увидел его впервые, хотя знал о нем больше, чем о других потерпевших, вместе взятых.

Он близоруко прищурился на меня, прислушался к чему-то и пробасил:

— Кажется, опять дерутся…

Я посмотрел на соседнюю дверь, но он замахал ручищами:

— Нет, нет… Это у меня. Гаврики!

Потом с неожиданной для грузного тела реакцией рванулся в комнаты, на ходу крикнув:

— За мной!

«Гаврики» сидели на ковре и действительно пихали друг друга кеглями. Но делали они это молча, и «услышать» такую драку мог только любящий дедушка.

Наше появление примирило воюющих, а после моего запоздалого объяснения, кто я и откуда, они дружно ретировались в другую комнату. Теперь их союз был нерушим.

— Неужели и вы, профессор, пугаете их милицией? — пошутил я.

— Представьте себе, молодой человек, я не только пугаю, я и сам ее боюсь. Да, да, я сам. Всю жизнь перехожу улицу в неположенных местах. Прямо патология, знаете ли, боюсь, а все равно срезаю угол. Вы, случаем, не оштрафовать меня пришли за все сразу? Сумма-то какая наберется, а? Рассрочки просить буду!

Он уселся в кресло, кивком показал мне на соседнее. Это было уже приглашение к разговору по существу.

— Вчера мы арестовали обокравшего вас…

— Меня обокрасть невозможно, — улыбаясь, перебил он.

— Простите, обокравшего вашу квартиру преступника, но вещи пока не найдены, и нам важно знать… — я замялся и, не найдя ничего подходящего, все-таки брякнул: — Где вы стираете белье?

Мой коронный вопрос вызвал приступ необузданного смеха, который заразил и меня.

— Так вы, молодой человек, полагаете, что вор отнес наши вещи в стирку? — едва отдышавшись, спросил он, и мы снова расхохотались.

— Но если это действительно важно, мы наведем справки у жены. Лучше я сам спрошу, ладно? Она сегодня устала; весь день на меня работала: целую кучу с немецкого перевела, а тут еще гаврики давали жару.

— Так она спит?

— Нет, нет, читает. Просто поднимать не хочется.

«Дядя-симпатяга здорово напоминает нашего Темир-бека, — подумал я, — хотя похожесть эта скорее внутренняя, им обоим как-то не подходит высокопарная приставка: профессор».

— Передаю дословно: у Вали, общежитие за углом, чудесная женщина. G чем-нибудь вам это говорит? — Он, прищурившись, внимательно смотрит на меня. — Вижу, что да. Можете не объяснять, ваши профессиональные тайны меня не интересуют. Давайте-ка лучше угостимся французским коньяком. Не отказывайтесь, аллах вам этого не простит.

Коньяк был светло-каштанового цвета и чудесный на вкус. Хозяин с удовольствием причмокнул, пододвинул ко мне коробку с конфетами.

— А я по заграницам отвык закусывать, порции мизерные, да и вкус лучше чувствуется. Кстати, о вещах. Жена, конечно, переживала. Черт с ним, с барахлом. Мне по-настоящему жаль одну вещицу. Золотые швейцарские часы; отец их в жилетном кармане всегда носил, подарок Тагиева, был такой нефтепромышленник. Когда отца уже давно в живых не было, ко мне все близкие приставали, чтобы спрятал подальше, из-за той надписи дарственной. А я не прятал, ведь не в том дело, кто подарил, а за что подарил. Отец лечил детишек, а дети все равны. Ну а потом и прятать незачем стало. Где бы мы ни жили, они всегда на видном месте лежали. Если крышку приоткрыть — тиканье слышно. Верите ли, оно возвращало мне детство, казалось, стоит зажмуриться, и на голову ляжет рука, большущая и очень добрая.

Замечательное это дело — лечить гавриков, — вдруг мечтательно сказал он. — Я бы и сам педиатром стал, если б не химия.

Он надолго задумался, и я молчал тоже. В казенных заверениях, что часы будут найдены, он, безусловно, не нуждался. Не знаю, о чем думал он, а я понял, что, во-первых, обязательно верну его «тикающее детство» и, во-вторых, злополучный платок останется лежать в кармане, потому что показать его теперь было выше моих сил.

Видимо, «гавриков» озадачила внезапно наступившая тишина, и они просунули в открытую дверь свои физиономии.

— Вот, полюбуйтесь, тут как тут и жаждут бури, спокойствие им не по вкусу. Удрали мы с женой от их родителей, оставили им в Баку квартиру, так и здесь достают…

Честно говоря, мне не хотелось уходить. Однако, оказавшись на улице, я сразу вспомнил о прачечной и кражах, впервые по-настоящему осознал, что моя фантастическая гипотеза уже приобрела характер вполне реальной версии, и понесся дальше.

Дверь четвертая распахнулась сразу и настежь. Так открывают, когда кого-то давно и с нетерпением ждут. В рамке дверного проема — точно ожившее творение Рубенса, правда, в капроновом халатике. Мы удивились оба, но я продолжал стоять, а оно тут же исчезло. Обитателей некоторых обворованных квартир я знал только по допросам Асад-заде. Мое непосредственное впечатление от хозяйки можно было передать одним словом: штучка.