Ночные окна. Похищение из сарая

— Человек, очевидно, свернул с шоссе в лес и пробрался сюда. Вот следы. Сломанные ветки. Свежий окурок. Он пытался залезть, но сорвался. На пике остался клок от одежды.

Я поглядел наверх, там, действительно, болтался клочок серой ткани.

— Можете его достать?

— Конечно.

Охранник ловко и быстро добрался до пики и спрыгнул вниз.

Я взял тряпицу.

— От плаща или куртки, — сказал Сергей. — Причем вещь уже довольно ношенная.

— Какой-нибудь бродяга?

— Вряд ли. Окурок-то от «Честерфилда». Сигареты не дешевые. Скорее всего, старый плащ — маскировка.

— Преодолеть забор для тренированного человека труда не составит. Как и вам. Вы, кстати, где служили?

— Разведка спецназа, — коротко ответил он. — Залезть — да, а на пиках застрять можно и в очень даже неприятном положении.

— А может, он все-таки спрыгнул на ту сторону?

— Нет. Я ходил проверял. Следов нет. Сделав одну попытку, человек ушел. Вполне возможно, что его учуяли и напугали собаки. Ночью они сильно лаяли.

— Да, я слышал. Ваши предположения как специалиста и разведчика?

Охранник пожал плечами:

— Трудно сказать. Все зависит от цели проникновения на объект. Я мыслю военными категориями. Воровство — это уголовка. Мне приходилось сталкиваться с предотвращением диверсий. Либо похищение, изъятие чего-то важного. Овладение нужной информацией. В конце концов, физическое устранение. Вариантов тут может быть много. Но вряд ли это случайность. Я ходил по шоссе до поворота, там на обочине остались следы от поджидавшей человека машины. Судя по протектору, это джип.

— Да вам надо частным детективом работать, — сказал я. Мне этот спокойный, невозмутимый парень начинал все больше нравиться.

— И еще, — добавил он, — не исключено, что это была женщина. Размер обуви средний.

Я спрятал клочок серой ткани в карман.

— Вы уже сказали обо всем этом Левонидзе?

— Нет. Я его еще не видел.

— Как же так? Он ведь утром должен был проехать мимо вас через ворота?

— Не проезжал.

«Значит, Левонидзе ночевал здесь, в клинике?» — подумал я. Ничего особенного в этом, конечно, не было, но обычно Георгий сам предупреждал меня, когда оставался в Загородном Доме. А вчера забыл? Но на память ему было жаловаться грех. Пожалуй, впервые я ощутил какую-то неясную тревогу, к тому же мне показалось, что за деревьями мелькнула и тотчас исчезла чья-то тень.

На сегодняшний день в клинике находилось двенадцать «гостей», все они в данный момент завтракали в столовой. (Анастасия была как бы не в счет, еду ей приносила Параджиева.) Когда-то давно один из моих излечившихся пациентов назвал меня господом богом. В таком случае, теперь передо мной сидели мои двенадцать апостолов, каждый со своим ворохом проблем. Беда в том, что они держались за пих, заполняли ими внутреннюю пустоту, создавали иллюзии. Впрочем, так поступает большинство людей, находя наслаждение в привязанности к своим проблемам. Моя задача как психоаналитика состоит в том, чтобы помочь избавиться от них через трагический катарсис (о чем знал еще Аристотель),

при этом не дать развиться новым безумствам. Труднее всего заставить людей принять обычные вещи такими, каковы они есть; но ведь и в истину они зачастую не верят только потому, что она очевидна, лежит перед их глазами, на поверхности.

Я сидел за крайним столиком у двери, передо мной остывала чашка ароматного чая без сахара, но с долькой лимона. На блюдечке лежали два кусочка черного поджаренного хлеба, покрытые изумрудными листьями салата. Отсюда было хорошо видно всех. Напротив меня расположился Бижуцкий, с аппетитом поглощавший манную кашу. Соседний столик занимали бородатый физик-ядерщик и старая актриса, сделавшая немало пластических операций; они ели землянику в сметане и пили кофе. Еще дальше в одиночестве сидел известный пианист-лауреат, он явно хандрил, едва ковыряя ложечкой в йогурте. За ним находился общий стол, рассчитанный на шесть персон: там шла оживленная беседа между высокомерной поэтессой с родинкой на щеке, молодым плейбоем-культуристом, отмытым и отутюженным бомжом с вокзала и валютной проституткой с мраморным личиком. Кажется, они нашли общую тему для разговора, а официантка то и дело приносила им новые блюда: чернослив, рис, тертую морковь, персиковое желе, болгарский перец, орехи с медом, соки. Госпожа Ползункова тоже предпочитала сидеть одна, кормя свою любимую кошку белоснежной творожной массой, подливая в тарелку еще и козье молоко; питались они из одной миски, как родные сестры. За последним столиком находились сектант-аскет и двое без определенных профессий, к тому же не москвичи: один из ближнего зарубежья, другой — из дальнего. Мой искусный повар, выглянувший на минутку в белом колпаке из кухни, несомненно, угодил и им в выборе любимой пищи. Продукты нам поставляли отменного качества, экологически чистые, с соседних деревенских полей.

— Вы скверно выглядите, — произнес Бижуцкий, окинув меня быстрым взглядом. Он вновь был в своей малиновой двубортной пижаме, в отличие от всех остальных «гостей».

— Почему ночью так громко лаяли собаки?

— Собаки — это не по моей части, — сказал я. — Их внутренний мир мне недоступен. Попробуйте залезть в мозг пса? Уверяю вас, вы там и останетесь, поскольку будете сражены гаммой чувств, которые и не снились человеку.

— Да? А мне кажется, что просто кто-то пытался проникнуть на территорию клиники. И единственным чувством у доберманов было схватить того человека за ноги.

— С чего вы решили?

— Из своего окна я видел свет фонарика возле забора, со стороны леса. Что вы на это скажете?

— Возможно. Очевидно, кто-то просто заблудился ночью.

— Сами знаете, что это не так, — улыбнулся Бижуцкий. — Нет, кому-то нужно было проникнуть сюда именно незаметно, именно ночью, под покровом тьмы. А с какой целью? Может быть, убить кого-то? Может быть, меня?

— Бросьте, господин Бижуцкий, не загружайтесь. Но в любом случае я приму меры. Спите спокойно, никто вас пальцем не тронет.

— Хорошо бы… — задумчиво отозвался он, застыв с ложкой каши в руке.

Я встал, оставив его созерцать свои навязчивые видения, и подсел к соседнему столику. Физик и актриса уже допивали кофе. Они не выносили друг друга, но часто оказывались вместе, будто притянутые магнитом.

— Оградите же меня от этого субъекта, Александр Анатольевич! — с легким смешком сказала силиконовая женщина. — Он меня попросту уби-ва-ет.

И здесь об убийстве», — подумал я, а вслух спросил:

— Каким же образом, Лариса Сергеевна?

Она лишь изящно махнула ручкой (жест, знакомый нам по многим ее фильмам), кокетливо закатила блеклые глаза, а ответил физик:

— Видите ли, доктор, изучая ее, я стал понимать, что не понимаю в людях очень многого, но никак не могу понять, что именно из непонятого мною я все же понимаю, и я, наверное, никогда не пойму разницы между тем, что я уже понял, и тем, него я не понимаю.

— Так! — произнес я. — Вы сможете повторить эту фразу?

— Могу, — охотно отозвался он. — Но вы ее все равно не Поймете. В ней есть ряд неправильностей, правильность применения которых создаст новую неправильность речи, надо говорить очень правильно. А самое смешное то, что в обоих моих высказываниях есть смысл.

— Спасибо, — сказал я, глядя, как он невозмутимо допивает кофе, но при этом чуть улыбается.

— Вы слышали? — засмеялась актриса. — Нет, вы слышите, что он тут городит? Я с ума сойду.

— Это нам не грозит, — утешил ее физик. — Александр Анатольевич не позволит. Да и я тоже. Впрочем, нельзя сойти с места, не заступив на него, но если вы сошли, заступая, то вы заступаете и на то место, с которого уже сошли.

— Я сейчас умру, — сказала актриса. — Уберите от меня господина Тарасевича!

Физик-ядерщик плотоядно усмехнулся, сверля ее взглядом.

— Продолжайте забавляться, — произнес я, вставая и пересаживаясь за следующий столик.

Пианист, лауреат многих международных конкурсов, так почти и не притронулся к пище, лишь расковырял йогурт и раздавил ложкой свежую малину. У него было вытянутое бледное лицо и длинные темные волосы.