Мазурка для двух покойников

Когда косяк загнали, лучше его не поить день-другой и ждать, пусть успокоится. Потом отделяют жеребых кобыл, а тех, кто только что ожеребился, освобождают от последа, отбирают слабых и порченых – волкам на поживу (ныне посылают на бойню), а тех, кто стоит того, валят и клеймят. Трое-четверо сильных мужчин – Афуто Гамусо, его брат Танис, Сидран, муж Адеги, и Камило, младший из Марвисов, легко справляются с делом, лишь бы не отвлекаться. Дон Брегимо Фараминьяс играл на банджо, сидя на камне, позеленевшем от времени. Гауденсио смотрел, изумляясь и завидуя, на прыжки и приемы своих друзей, а Мончо Прегисас, жеребец из жеребцов, подгонял коней своей первосортной деревяшкой. Роке Гамусо (Крего), Маркос Альбите, Сегун-до и Эваристо Марвисы и я посматривали кругом, поддерживали огонь, попивали вино из бурдюка и ждали, когда придет время клеймить.

– А Поликарпо?

– Ушел в Бринидело из-за раны.

Клеймили как могли, там никто особо не старался, главное – поскорее кончить. Каждой лошади снимают фунт гривы, может, немного меньше; грива, длинная и чистая, собранная в связки, стоит не меньше телячьей шкуры.

Жеребят клеймят каленым железом, как весь скот, тавром Марвисов из Бринидело – крохотными «Р. Л.», инициалы матери, Розы Лоуресос, на каждом ухе. Слабых или несчастных лошадей, хочу сказать, тех, что погибнут от волков, голода или холода, не клеймят. Зачем? А резвых карликов, каштановых пони (есть меж ними и вороные, и черно-белые), нельзя загонять – через полдня заточения заскулят и подохнут с тоски. Сидран Сегаде, позднее предательски убитый мертвяком, когда устанет, хорошо поет, известно, от упражнений лучше и дудке, и струнам гортани…»

Когда Робин Лебосан кончил описывать предыдущее, он перечел его вслух и поднялся.

– Думаю, что заработал кофе и коньяк. Потом, сегодня вечером иду к Розиклер, принесу ей шоколадки, чтоб немного потолстела.

Розиклер – медсестра, очень хорошо колет, всегда вводит сеньорите Рамоне инъекции железа, глюкозы и кальция, чтоб была покрепче. Сеньорина Рамона принимает вино «Дескьен» – анемия, слабость, изнурение, и пилюли «Фитикаль» – интенсивное известкование. Говорят, у Розиклер есть и другие достоинства, но она очень скрытная, а у нас ни о чем не спрашивают. Иногда Розиклер и сеньорита Рамона, когда никто не видит, танцуют вдвоем и ласкают друг друга очень нежно и любовно; песик Уайльд тоже дает себя ласкать, он очень мил и послушен.

– Не уходи, Розиклер, побудь еще немного.

– Разве сегодня не придет твой кузен Раймундо?

– А тебе что? Раймундо вполне может и с обеими.

– Да, наверняка… И не впервые ему с нами справляться!

– Молчи, Розиклер, не будь шлюхой.

– Я говорю, что хочу, Монча. И потом, не люблю, когда зовут меня шлюхой вот так, хладнокровно.

– Извини.

Розиклер поужинала с сеньоритой Рамоной и осталась до поздней ночи.

– Ты сейчас уйдешь, так поздно?

– Да, нынче я наставлю тебе рога с Робином.

– Но, женщина, тебе не совестно?

– Нет.

Отца Розиклер во время гражданской войны послали в Оренсе, его убил адвокат дон Хесус Мансанедо, прославившийся убийствами, но все дело в том, что никому бы не пришло в голову назвать свою дочь Розиклер, кто играет с огнем, сгорит; девочкам нужно давать имена девственниц или святых, а не мирские, сомнительного вкуса: Розиклер, Утро, Аврора (ладно, Аврора еще сойдет), Атмосфера, Венера – вот глупости! Отец Розиклер был кассиром в банке и поплатился, бедняга, жизнью за свою глупость.

Край горы стерся, когда мавр предательски убил Ласаро Кодесаля, с того злосчастного дня никто его не видит, по мне, ту гору все равно что унесли за сотни миль, пожалуй, за развилку Канда и Падорнело, на дороге в Санабрию. Тот муж, что загородил дорогу Ласаро Кодесалю у Креста Чоско, не мерил расстояния – Боже, ну и трепку получил за свою глупость! Рогачам нужно быть осторожными, скромными, богобоязненными, нелегко носить с достоинством рога.

– Я иду своим ходом своей дорогой, отойди в сторону, не ищи драки.

Но тот не отошел и, ясное дело, вернулся домой побитый, связанный и опозоренный, хуже мартышки. Мончо Прегисас был с Ласаро Кодесалем на марокканской войне, но вернулся живой, хромой, с деревяшкой, но живой.

– Не знаю, что сталось с моей ногой, наверно, выбросили. По-моему, когда человеку отрезают ногу, ее должны вернуть, хорошо засоленную, чтоб осталась память.

У Мончо Прегисаса погибли две почтовые птички, самец и самочка, когда вез их по Красному морю; хесусито курадо – сонная и нежная птичка, годится только для любовных писем, а когда ее увозят с родных островов, умирает от тоски и катара.

Льет, не давая передохнуть ни земле, ни небу, уже больше двухсот дней и ночей, и лисица из Хейхо, старая, ревматическая лисица, которой, говорят, уже наскучило жить, вяло кашляет у входа в свою нору. Умел бы на арфе, как древние – теперь арф нету, – играл бы по вечерам, но не умею. Умел бы на банджо, как дон Брегимо Фараминьяс, убивал бы время на банджо, это всегда пригодится, но не умею. Могу на гаите, но гаита уместна вне дома, у подножия дуба, парни горланят, девушки ожидают, затаив дыхание, когда придет ночь с ее сладостными и мучительными загадками. Раз не умею на арфе и на банджо, а гаита не годится в помещении, провожу вечера в постели, пакостничая с кем попало, иногда один, чего не могу, так это сложиться вдвое и достать себя ртом, почти удается, но нет, под конец не выходит, возможно, и ни у кого не выходит, надо спросить. Бенисья очень шустрая, но никогда не устает, а это тоже раздражает. Бенисья отлично поджаривает фрукты, и соски у нее словно каштаны, приятно видеть ее с обнаженной грудью над сковородкой.

– Бенисья.

– Ну.

– Дай мне газету и стакан вина.

– Счас.

Лягушки из лагуны Антела гораздо древнее лягушек Галисии, Леона, Астурии, Португалии и Кастилии – такие прославленные в истории остались только в реках Вар и Тулурор в Провансе, в озере Балатон в Венгрии и в болотах Типперэри и Уотерфорд в Ирландии. Господь наш Иисус произошел от голубя и богоматери, лилии и девственного убора. От одной из лягушек лагуны Антела, по имени Лиорта, произошло девять семей, все родня: Марвисы, Села, Сегаде, Фараминьяс, Альбите, Бейра, Портомориско, Рекейхо и Лебосаны; коренное прозвище всего рода – Гухиндес, у всех один дух, и вместе они могучи.

На душе легче, когда видишь, как голая Бенисья наливает вино, а с неба льет на землю и на измученные, потухшие и встревоженные сердца.

– Лей вино через грудь.

– Неохота.

Мы, Гухиндесы, любим подраться во время паломничества – что тут дурного? – и плясать во двориках и на кладбищах, даже в обнимку, если представится случай. Я не умею играть ни на скрипке, ни на гармонике, ни на арфе, ни на банджо, только на гаите и то плохо. Гауденсио играет на аккордеоне в заведении Паррочи вальсы и пасодобли, иногда танго, чтобы развлечь клиентов; не хочет только одну мазурку «Малютка Марианна», играл ее лишь в 1936-м, из-за Афуто, и в 1940-м, из-за Фабиана Мингелы (Моучо) из семьи Каррупо. Больше никогда.

– И клиенты им были довольны?

– Думаю, да. Гауденсио всегда был очень покладист в соль-фа. Его сестра Адега, мать Бенисьи, тоже играет на аккордеоне, у нее – польки: «Фанфинетта», «Моя любовь» и «Париж, Париж».

– Мертвяк, убивший моего покойника, никогда не шел по жизни прямо, и видите, чем кончилось. Мертвяк, что убил моего, не был Гухиндес, – да простит меня святой апостол! – он был чужак, вот нам за то, что заботились о бродягах; когда отец мертвяка побирался Христа ради, надо было его хорошенько избить, тогда не пролилась бы кровь тех, кто его кормил; со временем дела забываются, но я не забыла, каждому свое! Много говорю, потому что так легче вспоминать. Вы, дон Камило, из Гухиндесов, хорошо быть Гухиндесом, мой покойник тоже из них, и за это заплатил. Но мужчина есть мужчина и после смерти, а мы, женщины, остаемся, чтобы видеть и рассказать о виденном сыновьям. Хочу сказать о вещи, которую знают все, кроме вас, вы были в отъезде, вам я как-то намекала уже, теперь скажу. Знайте: мертвяка, что убил моего покойника, я вырыла однажды ночью, пошла аж на кладбище Карбалиньо, привезла к себе домой и бросила дохлятину свинье, которую потом съела: ноги, чорисо из головы и так до конца. Гухиндесы радовались и молчали, Каррупо корчились, но тоже молчали – если пикнут, их прогонят; есть Божий закон, и я думаю, что эти перестанут шляться по стране, кое-кто уже уехал, одни в Швейцарию, другие в Германию, по мне, пусть их всех на краю земли сожрут свиньи.