Банда - 2

- Новая? - спросил Пафнутьев.

- Почти, - честно ответил Амон.

- Что значит почти? Сто тысяч пробега? Тридцать тысяч? Пять тысяч?

- Зачем сто... Десять, двадцать... Не больше.

- Пять! - с вызовом произнес Пафнутьев, не давая возможности Амону осознать суть торга, в котором он зашел слишком уж далеко, чтобы можно было на ходу, без раздумий, осознать суть выскакивающих слов.

- Можно и пять, - поморщился Амон - слишком уж капризничал следователь. - Бери, начальник. Можно "девятку", "восьмерку"... "Семерка" тоже хорошая машина, - Амон улыбался по-свойски, полагая, что дело сделано, что наживку следователи заглотнули. Да и кто откажется от машины, если стоит юна десяток миллионов.

- И "семерка" есть? - спросил Дубовик.

- Бери "девятку"! У "семерки" кресла высокие, девочку не положишь... Девочке неудобно будет лежать.

- Какая девочка, - покраснел Дубовик - не часто ему, видимо, приходилось говорить на подобные темы.

А Пафнутьев понял другое - "семерки" почти не выпускались, и найти машину с пробегом в пять-девять тысяч километров было трудно. А "девятку" проще, они шли с конвейера потоком.

- Но тогда полная "девятка", - выдвинул Пафнутьев новое условие. Девяносто девятая.

- Могу, - кивнул Амон. Он не сказал, что у него есть такая машина, не сказал, что знает человека, у которого есть такая машина, он сказал "могу". Это были слова не хозяина, это были слова угонщика.

- И мне "девятку", - напомнил о себе Дубовик. - Тоже полную.

- Будет, - кивнул Амон, не сознавая, что цена заломлена слишком высока. Тем самым он подтвердил, что деньги для него значат не слишком много, что он вел счет не на рубли, а на машины.

- Не обманешь? - спросил Пафнутьев, чтобы не допускать перерыва, не дать Амону возможности спохватиться.

- Нет, начальник. Не обману.

- Как докажешь?

- Не знаю... Если обману, всегда можешь взять меня снова, верно?

- А если уедешь к себе, в свои горы, степи и долины?

- Не уеду. Мне здесь нравится.

- Машина с документами? - вставил вопрос Дубовик, подхватывая затею Пафнутьева - не давать передышки.

- Ты что же, документы не можешь себе сделать? - усмехнулся Амон. И это был вопрос угонщика. Он подтвердил, что его машины будут без документов, то есть, ворованные.

- А ты можешь?

- Могу.

- Ну и сделай! - уже с вызовом сказал Дубовик, понимая, что допрос идет хорошо, что доказательства, пусть косвенные, получены, что причастность Амона к машинным делам установлена.

- И сделаю! - завелся Амон.

- Фальшивые?

- Зачем, начальник! - Амон уже не мог остановиться. - Зачем фальшивые? Настоящие. Только фотографию дай, остальное - мои проблемы.

Ответить Пафнутьев не успел - зазвонил телефон.

Трубку поднял Дубовик. Послушал, склонив голову к плечу, выразительно посмотрел на Пафнутьева.

- Тебя. Он, - Дубовик показал пальцем в потолок.

- Слушаю, - настораживаясь, сказал Пафнутьев. Знал - не будет Анцыферов звонить по пустякам во время допроса, а о задержании Амона уже знала вся прокуратура.

- Зайди ко мне, - сказал Анцыферов холодновато и повесил трубку.

Пафнутьев повертел трубку перед глазами, бросил взгляд на Амона - тот улыбался. Анцыферов нервничает, - подумал Пафнутьев, - Амон улыбается, что-то затевается. Дубовик тоже почувствовал неладное, заерзал на стуле.

- Вы тут поторгуйтесь без меня, - сказал Пафнутьев, - а я скоро приду. Свидетели, наверно, подошли, - повернулся он к Дубовику. - Начинай опознание. И не тяни. Чем быстрее, тем лучше.

- А может, обойдемся без этих процедур, а, начальник? - приподнялся со стула Амон.

- Должны же мы подстраховаться, - усмехнулся Пафнутьев. - Не бойся, это не больно.

- Я боли не боюсь, - мрачно ответил Амон.

- А чего боишься?

- Ничего.

- Я тоже, - ответил Пафнутьев.

***

Анцыферов нервно ходил из угла в угол, изредка бросая придирчивые взгляды на самого себя в стеклах шкафов. Был он тщательно причесан, с четким пробором, из чего Пафнутьев заключил, что совсем недавно здесь была девочка из парикмахерской. Золотисто-вишневые томики Ленина из прокурорских шкафов были с позором изгнаны, снесены в сырые подвалы, а за стеклянными дверцами горками выросла брошюровочная шелуха нынешних вождей - как они шли по жизни, как презирали власть, которая поднимала их все выше и выше, как они тяготились ею, как стремились из роскошных поликлиник в районные медицинские забегаловки, описывали, насколько приятнее им было добираться на службу в потном месиве трамваев и троллейбусов, нежели в этих отвратительных правительственных "Чайках" с кондиционерами, барами, телевизорами и опять же ласковыми девочками на задних сидениях...

И надо же, находились люди, которые верили! Истеричные дамочки, потрясенные сексуальными прелестями новых вождей, готовы были бросаться на каждого, кто позволял себе усомниться, усмехнуться, вскинуть в недоумении бровь. И бросались. И царапались. И визжали, выплескивая на случайных, ни в чем невиновных попутчиков остатки нерастраченных в молодости чувств, неудовлетворенных срамных желаний и вожделений. Кстати, страсть к вождю это и есть вожделение.

- Леонард! - простовато произнес Пафнутьев, едва возникнув на пороге. - У тебя потрясающая способность появляться в самый интимный момент. Мы все готовы были уже кончить, а тут твой звонок. Что происходит?

- Происходит, - кивнул Анцыферов, услышав лишь последние слова Пафнутьева. - Кто там у Дубовика?

- Задержали одну гниду поганую... Некий Амон.

Думаю, что это тот самый...

- Это хорошо, - перебил его Анцыферов. - Это хорошо, Паша, что ты думаешь. Будем думать вместе.

- Тогда начинай думать ты, - Пафнутьев без приглашения сел, но не к приставному столику, нет, он позволил себе опуститься в кресло у книжного шкафа, сразу давая понять, что готов к разговору свободному, без жестких служебных ограничений. Пафнутьев сел в кресло в распахнутом пиджаке, верхняя пуговица рубашки у него всегда была расстегнута, а галстук всегда немного приспущен. Все это создавало впечатление легкости, непосредственности, а кроме того, Пафнутьев держался за такой вот стиль зная, что это очень не нравится Анцыферову, у которого узел галстука неизменно подпирал острый кадык.