Нейтральной полосы нет

Никита должен был лететь одним рейсом с группой. Вадим и Корнеев вылетают через день-два. Они снимут койки в частном доме в городе, где обоснуется группа. Никита предположительно сделает то же самое, а впрочем, в зависимости от обстоятельств. Первая встреча его с Корнеевым — всего вероятнее, и последующие тоже — на базаре.

Как только группа вылетит, в московской квартире Громова будет сделан обыск. Прописан он точно там, где побывала Чернова. Санкция прокурора получена. Этот обыск и задерживал Вадима и Корнеева в Москве.

— Уверен, что дача мамаши ему не менее близка, — сказал Вадим, получив справку о прописке.

— Ох и мамаша! — Корнеев покачал головой. Он выбрал-таки время и прошелся мимо дачи актрисы, матери Громова. — Ты не видал, а я-то видал. По сведениям, артистка никакая, даже ни в каком театре, но баба…

— Да ведь ей лет?..

— Вот так. А мужу тридцать два. Помянешь мое слово, с этой бабой мы еще примем. Не плоше Сурикова. Громов там часто бывает, ночует, девок возит.

— Он пьет? — спросил Вадим. Очень ценил он в Корнееве уменье загодя, то есть вовремя, обрастать информацией, которая постороннему человеку могла показаться беспредметной сплетней, а для них оказывалась в нужную минуту ценным подспорьем.

— Пьет редко, умеренно. Пьяным никогда не бывает, — со значением проговорил Корнеев. В данном случае неплохо бы нащупать в противнике слабинку склонности к спиртному. Но не было этой слабинки.

Вадим с утра договорился с Никитой, что брат заночует у него. Давно, очень давно они не проводили вместе вечера. Галина сегодня дежурила в своей больнице, и Вадим впервые был доволен, что ее не будет дома. Ему хотелось побыть с Никитой вдвоем. Маринка не в счет, в это время будет спать, хоть форсаж включай над постелью.

С Ленинградом поговорили по телефону. Троица из Ленинграда выехала поездом. Шитов, Волкова могли и в Колосовске сойти.

Корнеев собрался в Колосовск. Распростившись с Вадимом, он зашел к себе. Звонки услышал еще в коридоре. Вошел, взял трубку.

Звонила Галя Лобачева.

— Что случилось? — встревоженно спросил Корнеев. Подумалось, не с Маринкой ли что-нибудь, а Галя боится сказать Вадиму.

— Ничего, ничего, у нас все в порядке, — поторопилась успокоить его Галина. — Миша, голубчик, я чувствую, у вас там какие-то сборы. Я звонила Никите, бабка Катя подошла. Он ей велел филодендрон поливать. Я нарочно дежурство взяла, пусть они вдвоем. Миша, если что, вы уж там… Кит все-таки очень еще…

— Галя, о чем речь? — с полной беспечностью, слегка укорил Корнеев. — Вы меня даже огорчили. Боя не предвидится, а у вас артиллерийская подготовка на штурм Берлина. Вадим как раз хотел с вами побыть…

— Мишенька, голубчик, не морочьте мне голову, и вообще мы на дежурствах тоже работаем, языки чесать некогда, а потому — всех благ!

Корнеев медленно, нехотя опустил трубку, как будто она была живым звеном связи с хорошим человеком. Он думал сейчас о Надежде Свиридовой, которая ушла от мужа, потому что ей трудно его ждать. А вот Гале приходится ждать двоих — тогда как?

Поздним вечером Вадим с Никитой уселись наконец на кухне, в окружении сверкающих шкафчиков и полок польского гарнитура, который был куплен без помощи милицейской формы.

Маринка, конечно, спала. Вопреки запретам она, как и все грешные, читала в постели. Сон ее валил прежде, чем она спохватывалась погасить ночничок. Никита тихонько поднял с пола упавшую книгу, тыняновского «Пушкина».

— Ни себе чего! — сказал он, как всегда говаривал, когда внезапно удивлялся. — А не рано, Вадим?

Вадим беззвучно посмеялся и потянул брата от спящей Маринки. На кухне, закрыв дверь, они заговорили в полный голос.

— Можно подумать, братику, ты спрашивал, что тебе читать? — сказал Вадим. — Себя-то я в этом аспекте не помню, да и не до моих книг было матери…

Окно на кухне открыто, смотрит в него просторное небо девятого этажа, здесь не чувствуется город, близки звезды и легкое перистое облачко, неторопливо проплывающее мимо луны…

Вадим доставал из холодильника нехитрую, общую для всех квартир снедь. Однако снедь оказалась разнообразней, нежели обычно, и уж совсем неожиданно из целлофанового пакета выплыла на тарелочке разделанная, разложенная, разукрашенная зеленым луком селедка.

— Ну, братику, повезло нам, — сказал Вадим. — Галя, наверное, гостей ждала.

— Все возможно, все возможно! — напевая некий игривый мотивчик, Никита прошелся по кухне. Но настроение у него было отнюдь не смешливое и не игривое. Хорошее, какое-то глубокое настроение.

Сначала Никиту несколько стесняла проникающая во все подробности задания забота о нем многих людей, от Корнеева (это не удивило) до Чельцова (этого он не ожидал).

Самолюбие Никиты ворохнулось: что же он, компьютер, что ли, своего рода Каисса, которая жива только чужими интеллектами?

Но в первый же день эта полудетская обиженность уступила место спокойствию сталевара, машиниста или летчика, на полет которого работают многие-многие люди. В специальности Никиты эта коллективная заинтересованность просто более наглядна. Она налагает на Никиту большую ответственность, и только.

Вадим включил маленький черный транзистор. Этим транзистором недавно премировали Галю, и, хотя в доме имелся важный многокнопочный приемник, маленький «Алмаз» стал для всех Лобачевых любимой игрушкой. Маринка заряжала его чуть не через день.

Вадим пил коньяк, Никита, как обычно, ничего не пил, но на еду приналегли оба, и некоторое время Эдита Пьеха пела в нерушимой тишине.

На стене низко над столом горела матовая раковина.

— А бабочки к вам не залетают, — заметил Никита, вспоминая армады мохнатых существ, атаковавших его в часы ночных занятий.

— Кит, а ты хоть эти шлягеры — песенки знаешь? — спросил Вадим.

— Знаю, знаю в избытке, не беспокойся.

— Успел, значит?

— Представь, успел…

Диктор повторил, что выступают ленинградские ансамбли, Вадим подумал о троице. Кто же все-таки у них четвертый? Появится ли он на юге? Если об этих троих Никита получил определенную информацию, то Сантехник до сих пор оставался в совершенной тени и сам тени не отбрасывал, о нем — глухо. Касательно Никиты как будто все предусмотрено…

Умолк Ленинград. Шла передача «Юности» для бойцов студенческих отрядов. Под гитарный щебет молодые голоса пели хорошую песню. Никита прислушался с удовольствием и жестом остановил Вадима, хотевшего порасспросить насчет шлягеров.

«…Уходит бригантина от причала, мои друзья пришли на торжество, и над водой как песня прозвучало: «Один за всех, и все за одного».

— Это я тоже знаю, — сказал Никита.

Такой он был сейчас довольный, спокойный, сытый. Он любил Галины салаты, и ему не часто доводилось их едать.

Вадим улыбнулся.

— Кит, но это же не для них песня.

Никита глянул на брата, покивал:

— Да, конечно. Понимаю и учту своевременно.

При мягком рассеянном свете, без кителей, оба в полурасстегнутых рубашках с отложными воротниками, братья были сейчас очень похожи. Даже седина Вадима не выглядела сединой, так — припорошило дорожной пылью волосы.

— Кит, а ты часто вспоминаешь маму? — вдруг спросил Вадим.

Вадим спросил только о матери. Отца Никита не мог помнить. Он родился уже после того, как отец был убит. Погиб при исполнении служебных обязанностей…

Растила их мать, одна мать. Когда стало известно, что отцу ставят памятник, в доме Лобачевых состоялось печальное торжество, пришли соседи, поминали добрыми словами Ивана Никитича.

Помимо службы, отец был отличным мастеровым, умельцем на все руки. После войны многие дома остались без хозяев, и многим осиротевшим семьям Иван Никитич в редкую свободную минуту помогал по хозяйству: где в калитке доску пришьет, где водосток подлатает. Работал он на совесть, поделки его держались долго.

На площади, пока говорили речи, мать стояла тихо, держа за руку маленького Никитку, который один был весел и доволен в этот день. Но когда с памятника упал холст, с матерью сделалась истерика. Ей показалось, что рот отца мучительно перекошен.