Крысы в городе

Рыжий засмеялся.

— Пока это так — бирюльки. А вот заорет по— настоящему, кое-кому, без понта, тошно станет.

— Не понял.

— А может, и не надо? Меньше знаешь — крепче спишь. Лекарев сделал безразличное лицо и прикрыл глаза.

— Мне в конце концов все равно. Но коли орут на всю округу, значит, хотят, чтобы все слышали.

Рыжий промолчал. Посидел немного. Встал.

— На всякий случай, будем знакомы: Лопаткин Яков. В случае чего — заходи. Где живу, у Корнея можешь узнать.

Два дня спустя, когда Лекарев совершал вечернюю прогулку, к нему подошел Лопаткин.

— Привет, прапор! — И без предисловий: — Хочешь, завтра свожу тебя…

— Куда?

— На Кудыкину гору сирену вблизи послушать. Лекарев прекрасно понимал — им заинтересовался кто-то из тех, кому служит Псих. Почему и с какой целью? Если верить деду Урусову, то на территории бывшей военной базы обосновались карташовцы — боевики-националисты из отряда, созданного неким Карташовым. Насколько было известно Лекареву (вплотную он с этим не сталкивался), карташовцы вербовали бойцов из людей, потерявших надежду устроить жизнь в обществе, которому со своим боевым опытом они оказались не нужны.

Конечно, можно было бы сразу отказаться от предложения Психа и положить конец разговорам. Зачем совать голову в петлю, конец которой находился неизвестно в чьих руках. Но натуру переделать трудно, а у Лекарева она была авантюрного склада.

— Может, не стоит? Там у вас всякие секреты…

— Стоит. Я кое с кем уже поговорил. Тебе разрешили прийти.

— Откуда такое доверие сразу?

— Почему нет? Ты мужик русский. Меченый в бою. Тебе, наверное, небезразлично, что завтра будет с Россией? Так? Или все равно, если чечены начнут выбивать у нас город за городом? Веришь, что на защиту выйдут кулики, грачи и всякие барсуки? Им же только червяков побеждать.

Последние фразы поразили Лекарева своей оригинальностью.

— Про куликов сам придумал? Лопаткин не стал заноситься.

— Лектор нам объяснил. Оказывается, еще Николай Второй войну японцам профукал, потому как войсками командовать назначил Куропаткина.

Лекарев засмеялся.

— А ежели Лебедя?

— Да вроде бы птица гордая, хотя сразу скажу — орел лучше.

— Что делать, если орлов не находится?

— Как так не находится? А мы?

— Кто «мы»?

— Поедем, послушаешь, подумаешь, прикинешь. Главное — тебе доверяют. Возьми у Корнея велик и махнем.

— Хорошо, скажи, что у вас там?

— Будет лекция. — Псих засмеялся. — День политпросвещения.

— Я не о том. Как ваше хозяйство называется?

— Региональный акционерный центр землеустройства России «Орел». Годится?

Спросил и заржал, давая понять, что за проволочным забором никто землеустройством не занимается…

Хозяйство «орлов» лежало в глубокой впадине посреди долины. Раньше на этом малопригодном для землепашцев месте военные разместили зенитно-ракетный дивизион прикрытия Придонска. Здание казармы, пищеблок, солдатский клуб, водонапорная башня, «сборно-щелевые» домики для офицерских семей — все это давно не ремонтировалось и производило жалкое впечатление.

У ворот возле обшарпанной будки контрольно-пропускного пункта на лавке сидели трое крепких парней в камуфляже.

— Салют, Коршун! — крикнул Псих, подъезжая к открытым воротам. И вскинул вверх правую руку в арийском приветствии. Коршун лениво повторил жест.

— Привет, Псих! Проезжайте.

— Коршун, это кликуха? — спросил Лекарев.

— Зачем же так, прапор, — осуждающе произнес Псих. — Это псевдоним.

— А тебя почему Психом назвали?

— Заводной я в драке. Мне только дай пострелять.

Территория базы была пустынна.

— Опоздали! — расстроенно заметил Псих. — Фитиль мне вставят и запалят, это как пить дать.

— Дисциплина? — спросил Лекарев сочувственно. Псих кивнул.

— Пошли прямо в клуб. Наши уже там.

Они прошли к обшарпанному зданию солдатского клуба. Поднялись по щербатым ступеням крыльца, проникли внутрь.

В просторном зрительном зале на деревянных скамейках сидели человек двадцать. Все в заношенном камуфляже, все коротко остриженные — один к одному. Воздух пах крепким мужским потом и хорошо переваренной капустой. Видимо, физиологические процессы здесь не считали нужным удерживать в себе.

Со сцены, стоя за красной трибуной, на которой остался незакрашенный отпечаток пятиконечной звезды, перед собравшимися выступал лектор — круглолицый мужичок в очках явно пенсионного возраста.

Говорил он громким голосом строевого командира, гоняющего новобранцев по плацу.

— Они нас презирают, — лектор ткнул пальцем в дужку очков, поправляя их на носу. Тем же пальцем ткнул в зал. — Презирают вас, меня, всех русских. Кто мы для них? Для избранной Богом израильской расы? Мы для них говорящий скот, человеческие отходы. Гои.

Слушатели гудели. Лектор поднял руку, успокаивая шумевших.

— Господа! Это не пропаганда. Я не вливаю вам в уши то, что придумал. Поэт говорил: «Ваше слово, товарищ Маузер». Я говорю: «Вам слово, господин Факт». Послушайте, что о нас с вами между собой говорят всякие там Абрамы Маузеры, Моше Цедербаумы, Срули Шлиперзоны.

Лектор раскрыл свою папку. Вынул газету. Показал ее всем.

— Это «Новый взгляд», господа. Москва. Пишет некая жидовка Новодворская. Читаю все, как написано: «Если мы уж решили свою главную площадь в столице превратить в свалку разных человеческих отходов, то надо дать объявление, что мы будем у себя перед Кремлем хоронить всех злодеев, палачей и преступников человечества — за валюту».

Слушатели возмущенно зашевелились, загудели. Лектор снова поднял руку, успокаивая их.

— Теперь, господа, задам несколько вопросов. Скажите, где похоронены маршалы Жуков, Рокоссовский, Конев?

— На Красной площади! — ответил звонкий одинокий голос.

— Верно. — Лектор улыбнулся залу. — Можно отвечать и дружнее. А где похоронен отец русской практической космонавтики Сергей Павлович Королев?

— На Красной площади! — отозвалось несколько голосов разом.

— Академик Курчатов?

— На Красной площади!

— Великий русский писатель, на которого взъелись жиды, — Максим Горький?

— На Красной площади! — прокричали хором, вложив в голоса всю энергию и растущую ненависть.

— Обратите внимание, господа. Эта жидовка, видом похожая на аргентинскую жабу, называет Красную площадь свалкой человеческих отходов. И если она считает лучших представителей русской нации дерьмом, то кто же для нее мы, простые русские люди? Вы, я, они, — лектор сделал в воздухе широкое круговое движение рукой.

— Разрешите вопрос? — В среднем ряду поднялась рука. Встал крепкий парень с обритой наголо головой, с серьгой в левом ухе. — Почему эта сука называет Красную площадь своей?

— Хороший вопрос, — лектор потер ладонью ладонь. — Очень хороший. Жиды в нашей стране все считают своим, на все наложили лапу. Вы уже видели медаль «Пятьдесят лет Победы»? Нет? Увидите, обратите внимание. В лучах салюта художник изобразил три еврейских звезды — три щита Давида. Они падают на Кремлевскую стену. Это намек. Это предупреждение. Это факт. Русским в Кремле сегодня не место.

Лекарев спиной ощущал, как накаляется атмосфера в классе. Псих, обычно вялый, преобразился. На скулах заиграл болезненный румянец. Глаза заблестели. Он сидел, сжимая и разжимая кулаки. Чувство оскорбленного достоинства перерастало в ненависть, и не слепую, а явно осознанную, мотивированную, за которой обязательно следует действие.

Лектор делал свое дело мастерски. Он не пускался в рассуждения о протоколах сионских мудрецов, не произносил речей о теоретических закидонах сионизма. Он излагал факты. Цитировал документы, которые опровергнуть никто не мог бы. И тут же давал им свое толкование, объяснял боевикам все, что они услышали. Ни один суд, если он объективен, не усмотрел бы в его словах ничего криминального: что написано пером, того не вырубить топором. А за то, что ты собрал воедино и цитируешь опубликованное во вчерашней газете, привлечь к ответственности нельзя. Если кто-то пишет вещи необдуманные, провокационные, он и должен отвечать, а не тот, кто написанное прочтет вслух и объяснит его суть окружающим.