Дневник его любовницы, или Дети лета

– К романам Акунина я отношусь очень хорошо, – ответил я искренне. Подумал и добавил:

– Он яркий и талантливый человек.

– А как вы относитесь к критикам, считающим, что он допускает много исторических неточностей? – продолжал подросток.

– Критики так считают? – удивился я. По-моему, все критические статьи о книгах Акунина представляют собой неприкрытое объяснение в любви. Я, во всяком случае, других не читал. Так подростку и ответил:

– Ничего подобного я не читал.

– Зато я читал, – ответило существо «унисекс», нимало не смущаясь. – Ладно, не будем про Акунина. Как вы относитесь к историческим неточностям в ваших собственных романах?

Я вздохнул. Честно говоря, не ожидал такого каверзного вопроса от столь молодого человека.

– Видите ли, – начал я сухо, – наша история представляет собой такой противоречивый клубок событий и комментариев, что определить, где кончается правда и начинаются неточности, не может никто. Тем более, литературные критики. Сколько желающих покопаться в истории, столько же и взглядов на нее.

Я посмотрел на подростка типа «унисекс», небрежно развалившегося на стуле. Подросток вежливо промолчал, но мне показалось, что мой ответ его не удовлетворил.

– И вообще, вспомните Дюма, – продолжал я.

– Дюма был халтурщик, – перебил мой малолетний оппонент, не вставая со стула. – Деньги заколачивал. Валил в одну кучу по три разных столетия.

– Он говорил, что история, это только гвоздь, на которую он вешает свою картину, – возразил я. Подросток начал меня интриговать. – А гвоздь под картиной никого не интересует. Его не видно.

– Значит, вы считаете, что исторической деталью можно пожертвовать ради литературного эффекта? – не отставал подросток, и я поразился тому, как грамотно он сформулировал мысль.

– Смотря какой деталью и смотря ради какого эффекта, – ответил я смущенно. Потому что ответа на этот вопрос у меня не было.

Подросток по имени Женя закинул ногу на ногу и принялся качать ею в воздухе. «Недоволен моим ответом», – понял я.

– Вспомните, что пишет Акунин о Достоевском, – зашел я с другой стороны. – Он пишет, что Федору Михайловичу в «Преступлении и наказании» потребовалось убийство Лизаветы для того, чтобы убедить читателя: убивать – грех. Старуху-процентщицу не так жалко, как эту безответную, почти юродивую женщину. Вот вам пример, когда нравственный эффект достигается с помощью литературного приема…

– Чушь, – оборвал меня оппонент.

Маргарита Борисовна нервно дернулась, но я сделал ладонью успокаивающий жест. Собеседник интересовал меня все сильней.

– Почему?

– Достоевский писал роман совсем не для того, чтобы лишний раз напомнить публике, что убивать грешно, – отрезал подросток типа «унисекс». – Если бы это было так, то грош ему цена как писателю. Глупо назидательно говорить про греховность убийства, когда некто более авторитетный давно уже это сделал. Заповеди помните?

– Помню, – ответил я ошеломленно.

– Первая заповедь какая? – продолжал экзаменовать меня подросток.

– «Не убий», – послушно процитировал я.

– Вот именно. Сказано авторитетным лицом, очень давно, чего зря повторяться?

Он перекинул ногу.

– Объяснять людям такую банальную истину гению было бы не к лицу. Да и неинтересно, я думаю. Достоевский писал совсем о другом.

– О чем же? – спросил я, невольно втягиваясь в разговор.

Молодой человек, похожий на подростка, пожал плечами.

– А что, и так не понятно? – спросил он с оскорбительной интонацией превосходства. Я отчего-то вспомнил ноутбук, оставшийся на столе в моем кабинете. – Ясно же, что он разгромил идею превосходства одного человека над другим! В основе романа лежит идея исключительности. Дескать, существуют люди, которым позволено то, что не позволено другим. Например, убивать. Причем, то, что убивать грешно, под сомнение не ставится. Убивать грех, но мне можно. Воровать грех, но мне можно. Почему? Потому, что я не такой, как все. Я – исключительный. Следовательно, именно я могу судить о том, кто имеет право жить, а кто его не имеет.

Женя снова пожал плечами. Все повернулись к нему и жадно ловили каждое сказанное слово.

– Беда в том, что когда такие исключительные люди начинают проводить чистку, то в мясорубку вместе с плохими и недостойными людьми попадают невинные. Такие, как Лизавета. А иногда они попадают в мясорубку раньше всех остальных. Вот Федор Михайлович и задался вопросом: остановит ли это человека, считающего себя исключительным? Раскольникова не остановило. Гробанул он и отвратительную старуху, и жалкую, ни в чем не повинную, Лизавету.

Подросток снова пожал плечами.

– По-моему, это очевидно, – повторил он. – Как вы думаете, остановился бы Раскольников, если бы дома была только Лизавета? Повернул бы назад? Конечно, нет! Убил бы ее одну, за милую душу, и удрал! А старуха-процентщица продолжала бы жить-поживать и добра наживать…

Он одернул на себе рваный пиджак и сказал:

– Я бы так написал. По-моему, так даже наглядней получается.

– Это был бы очень современный роман, – только и смог проговорить я, когда немного опомнился.

Ничего себе подросток типа «унисекс»!

– Первыми попадают невинные, – тихо повторил человек с орденскими планками на пиджаке. Кашлянул и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Знаете, он прав… В войну так и было.

А я просто не мог ничего сказать.

Через пять минут конференция завершилась. Народ потянулся ко мне с книжками в руках. Я краем глаза поймал фигурку в рваной джинсе. Как выяснилось, мужскую фигурку. Да, интересный парень этот Женя.

Женя приблизился ко мне, и я поднял глаза от подписанной книги.

– Всего хорошего, – сказал мне подросток типа «унисекс».

Я еще раз окинул его взглядом. Худой, но высокий. Метр восемьдесят, не меньше. Это он только издалека таким щуплым кажется. За пояс у юноши была воткнута книга Акунина.

– Все же любите Акунина? – спросил я одобрительно. Приятно, когда молодые люди читают по-настоящему хорошие книги.

– Люблю.

– Но не соглашаетесь с ним…

– А что, если любишь, нужно обязательно со всем соглашаться? – удивился Женя. – Мне с ним спорить интересно. С умным человеком всегда интересно спорить.

Я не нашел, что ему ответить. Только кивнул на прощание.

Да. Интересная молодежь у нас выросла.

Народ разошелся, мы с Маргаритой Борисовной остались одни.

– Спасибо, Антон Николаевич, – поблагодарила она меня. – По-моему, разговор получился.

– Он получился благодаря Жене, – ответил я и вытер платком вспотевший лоб. – Что это за парень?

Маргарита Борисовна едва заметно подобрала губы.

– Он из хорошей семьи, – признала она неохотно. – Но мальчик… трудный. Правда, очень много читает.

– Учится? – поинтересовался я.

– Выгнали, – так же коротко ответила мне собеседница. – Из МГУ выгнали. Со второго курса журналистского факультета.

– Ничего себе! – оценил я размер катастрофы. – За что? Мальчишка-то умный!

– Да. Только травкой балуется.

– Кто сейчас не балуется? – возразил я.

– И на мотоцикле пьяный гоняет. Чуть под суд не попал. Вот его и отчислили от греха подальше.

– Понятно, – сказал я тихо.

Да. Странная молодежь у нас выросла.

Маргарита Борисовна нерешительно кашлянула.

– А вы заметили одну вещь? – спросила она робко.

Я вопросительно задрал брови.

– Вы заметили, что нынешние дети…

Она покраснела.

– Как бы это сказать… Не поймешь, кто из них парень, а кто девица?

Я рассмеялся.

– Заметил.

– Знаете, – задумчиво продолжала Маргарита Борисовна, – бесполыми художники Возрождения обычно изображали ангелов.

– Думаете, нынешняя молодежь становится ангелоподобной? – съязвил я.

– Уж не знаю, что и думать, – ответила собеседница, разводя руками.

Я вышел из библиотеки в начале седьмого. Разговор с ангелоподобным юношей Женей зацепил меня так сильно, как давно не цепляли разговоры с посторонними людьми.